Биография Маяковского. Советский Колумб

На пароходе Маяковский создал одно из лучших своих стихотворений, «Мелкая философия на глубоких местах», которое закончил трагичной в своей простоте фразой:

Я родился,

рос,

кормили соскою, —

жил,

работал,

стал староват...

Вот и жизнь пройдет,

как прошли Азорские

острова.

Вспоминается: «Вот и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч» («Юбилейное»)... Этих печальных «вот и...» становится все больше. Наконец Мексика, страна детской мечты, которая «читалась взасос» в книгах Купера и Майн Рида, показалась на горизонте.

Маяковский написал об этом путешествии очерки «Мое открытие Америки». Они отличаются блистательным юмором, серьезностью, огромным интересом к различным проявлениям жизни и глубокой, хорошо скрытой печалью одиночества.

Среди стихов американского цикла: «Открытие Америки» («Христофор Коломб»), «Испания», «6 монахинь», «Атлантический океан», «Бруклинский мост» и другие.

Мексиканские индейцы разочаровали так сильно, как будто павлины на глазах превратились в куриц. Поэты и художники очаровали. Бой быков вызвал омерзение. А какое еще чувство он мог вызвать у человека, всей душой любящего животных? «Почему нужно жалеть такое человечество?» - заметил Маяковский, вполне насладившись любимым национальным зрелищем мексиканцев.

Но, несмотря на все это, «дух необычности и радушие» привязали его к Мексике.

30 июля Маяковский ступил на землю Нью-Йорка. Поступаете в 2019 году? Наша команда поможет с экономить Ваше время и нервы: подберем направления и вузы (по Вашим предпочтениям и рекомендациям экспертов);оформим заявления (Вам останется только подписать);подадим заявления в вузы России (онлайн, электронной почтой, курьером);мониторим конкурсные списки (автоматизируем отслеживание и анализ Ваших позиций);подскажем когда и куда подать оригинал (оценим шансы и определим оптимальный вариант).Доверьте рутину профессионалам – подробнее.

Через два дня после его приезда Давид Бурлюк, с которым в последний раз они виделись в 1918, напечатал в газете «Русский голос» интервью со своим великим другом:

«Многое изменилось. За спиной у Маяковского 52 изданных книги! Свое последнее издание стихов он продал уже за 15 тысяч рублей. Его творчество переведено уже почти на все языки, от Китая до Лондона, от Токио до Коломбо. А Владимир Владимирович также юн, также сыплет кирпичи своих острот...»

14 августа состоялось его первое выступление в переполненном зале Сентрал Опера Хаус. Успех был грандиозный, даже его могучий голос с трудом смог остановить аплодисменты. Та же картина повторилась в зале Вебстер-Холл, где Маяковский читал лекцию «Поэзия и музыка», и в Кливленде, в Детройте, в Чикаго, в Филадельфии...

Как восприняли Маяковского в Нью-Йорке и как он воспринял Нью-Йорк, видно из его беседы с американским писателем Майклом Голдом (газета «Уорлд»):

«Индустриальный век — вот что хотел увидеть Маяковский, приехавший несколько дней назад в Нью-Йорк. Маяковский — самый известный поэт Советской России за последнее десятилетие, голос ее новой бури, голос хаоса и стройки, лауреат ее новейшей техники, апостол индустриализации того народа, который еще наполовину живет в средневековье, еще остался азиатом.

По величине, по шуму, по движению Нью-Йорк должен был бы понравиться любому футуристу, но Маяковский недоволен.

— Нет, Нью-Йорк не современный город, - говорил он, меряя шагами свою комнату неподалеку от Вашингтон-Сквера. - Нью-Йорк не организован. Машины, метро, небоскребы и прочее — это еще не настоящая индустриальная культура. Это только внешние ее приметы... Здесь у вас есть метро, телефон, радио, — чудес сколько угодно. Но я иду в кино — и вижу, как огромная толпа наслаждается глупейшей картиной, в которой рассказывается какая-то глупая и сентиментальная любовная история... Видно сразу, что суровость, мудрость и правда машинного века им чужды».

В этих словах весь Маяковский, с его вечной тягой к невозможному, с его «у советских собственная гордость». Может быть, в глубине души он хотел увидеть Америку как страну воплощенной мечты, которую он по-футуристски обозначал словами «индустриализация, машинный век». И в этом смысле поэт разочарован, не почувствовав в Америке той высокой энергии духа, которой ожидал:

Я,

поэт,

и то американистей самого что ни на есть

американца.

(«100%»)

Он восхищался Бруклинским мостом («над пылью гибели вздыбленный мост») — и тут же презрительно называл его «приспособленьем для простуд». Он обругал в стихах магазины системы «Вулворт», парк в Кони-Айленд, обывательскую пошлость «нью-йоркских русских». Но он не был бы самим собой, если бы даже в угоду коммунистическому мировоззрению написал Америку одной краской.

«Черты нью-йоркской жизни трудны, - писал Маяковский в очерке «Нью-Йорк». - Легко наговорить ни к чему не обязывающие вещи, избитые, об американцах вроде: страна долларов, шакалы империализма и т. д.

Это только маленький кадр из огромной американской фильмы.

...Это не грошовое скопидомство людей, только мирящихся с необходимостью иметь деньги, решивших накопить суммочку, чтобы после бросить наживу и сажать в саду маргаритки да проводить электрическое освещение в курятники любимых наседок.

Нет! В отношении американца к доллару есть поэзия.

... У взрослых бизнес принимает грандиозные эпические формы».

Путешествуя по Америке, Маяковский был лишен праздного любопытства: он смотрел на эту страну глазами поэта, который вправе «организовать и переделывать видимый материал, а не полировать видимое». Он понял, например, что Чикаго в поэме «150 000 000» им описан «неверно, но похоже».

Многие наблюдения Маяковского над «миром капитала» оказались настолько точны, что до сих пор вызывают изумленную улыбку: надо же, вот и у нас!..

Вот и у нас, например, появилась свободная пресса. «Газеты в целом проданы так прочно и дорого, что американская пресса считается неподкупной. Нет денег, которые могли бы перекупить уже запроданного журналиста. А если тебе цена такая, что другие дают больше, — докажи, и сам хозяин надбавит».

О каком времени, о какой стране это сказано?

Наверняка он так же «примерял на себя» Америку, как делал это в Париже. И наверняка результат был тот же: прекрасно, невозможно, тесно, чужое...

Конечно, он любил свою славу и хотел во всем быть первым. Ему доставляло удовольствие то, что в Москве его узнают даже извозчики, что на его выступления по всей стране собираются тысячные аудитории. Но это не пустое тщеславие. Маяковский должен был постоянно чувствовать «слов набат», от которого «срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек». И он сознавал, что нигде, кроме России, это невозможно. Все дело в национальном характере, в отношении людей к поэзии, а главное — в языке...

В динамичной, яркой, во многом ему близкой Америке Маяковский оказался в том положении, которого терпеть не мог и которого не мог объяснить нормальному американцу:

«Не придет ему в голову, что я — ни слова по-английски, что у меня язык подпрыгивает и завинчивается штопором от желания поговорить, что, подняв язык палкой серсо, я старательно нанизываю бесполезные в разобранном виде разные там О и Be.

... — Переведи им, - ору я Бурлюку, - что если бы знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек, я поворачивал бы на вертеле языка всю эту насекомую коллекцию...

И добросовестный Бурлюк переводит:

— Мой великий друг Владимир Владимирович просит еще стаканчик чаю».

Граница любимых «русских безграничных слов» совпала с государственной границей. Если и были у Маяковского мысли об эмиграции, то после его заграничных путешествий такой вариант судьбы окончательно должен был показаться ему невозможным.

В Нью-Йорке Маяковский познакомился с Элли Джонс (Елизаветой Петровной Зиберт), американкой русского происхождения. Елизавета Зиберт родилась в Башкирии в 1904 в семье землевладельца из поволжских немцев, получила хорошее образование. В начале 1920-х она познакомилась с англичанином Джонсом, прибывшим в Поволжье с миссией помощи голодающим, вышла за него замуж и уехала сначала в Англию, потом в Америку. Там она вскоре ушла от мужа, там познакомилась с Маяковским. «Ему было 32 года, мне 20, мы оба были молодыми и знали, что наши отношения должны вместиться в короткий промежуток времени. Это был как бы сгусток, капсула времени», - написала (вернее, наговорила на магнитофон) миссис Джонс в своих воспоминаниях. По ее словам, Владимир Владимирович очень заботился о том, чтобы ее не скомпрометировать: формально она была замужем и в случае развода потеряла бы американскую визу. Элли Джонс хотела иметь от Владимира Владимировича ребенка, он же саму ее называл из-за этого «сумасшедшим ребенком ».

Судя по всему, чувство Маяковского к Элли Джонс не было особенно глубоким. Но это никак не сказывалось на его поведении:

«Проводив его на корабль и вернувшись домой, я хотела броситься на кровать и плакать — по нему, по России — но не могла: вся кровать была усыпана незабудками. У него было так мало денег, но это было в его стиле! Где он взял незабудки в конце октября в Нью-Йорке? Должно быть, заказал задолго до этого».

«Стиль» любви Маяковского миссис Джонс почувствовала правильно. Три года спустя, в 1928, она написала ему в Париж из Ниццы: «Вы же собственную печенку готовы отдать собаке». К тому времени Элен-Патриции, дочери Маяковского и Элли Джонс, было два года.

Об этом же через много лет вспоминала и последняя любовь Маяковского, Вероника Полонская:

«Такого отношения к женщине, как у Владимира Владимировича, я не встречала и не наблюдала никогда... Я не побоюсь сказать, что Маяковский был романтиком. Это не значит, что он создавал себе идеал женщины и фантазировал о ней, любя свой вымысел. Нет, он очень остро видел все недостатки, любил и принимал человека таким, каким он был в действительности».

— ноября 1925 Маяковский прибыл пароходом в Гавр, откуда через Париж и Берлин (всюду выступления с чтением стихов и американскими впечатлениями) вернулся в Москву.

Последнее стихотворение, посвященное Америке, называлось «Домой!». Оно начиналось строчками:

Уходите, мысли, восвояси.

Обнимись,

души и моря глубь.

Тот,

кто постоянно ясен —

тот,

по-моему,

просто глуп.

Глупой ясности в этом стихотворении не было и помину. Сначала Маяковский признался, что чувствует себя советским заводом, вырабатывающим счастье. Что хочет, чтобы Госплан давал ему задания на год, чтобы к штыку приравняли перо и Сталин докладывал бы «о работе стихов» от Политбюро. Заканчивалось же это страстное стихотворение советского поэта последним «хочу»:

Я хочу быть понят моей страной,

а не буду понят —

что ж?!

По родной стране

пройду стороной,

как проходит косой дождь.

Впечатление, которое производил контраст между всем стихотворением и его последними строчками (особенно в авторском исполнении), было настолько сильным и ошеломляющим, что в академическом Собрании сочинений последние строчки сочли за благо не печатать вовсе. Впрочем, Маяковский говорил, что сам снял последнюю строфу по совету О. Брика, который посчитал, что финал слишком разнится по настроению со всем стихотворением...

В первые же дни по возвращении в Москву Маяковский давал интервью, читал в Политехническом музее и в Доме печати написанные в Америке стихи, заключал договоры с Госиздатом и собирался писать роман, местом действия которого должны были стать Москва и Ленинград с 1914 до современности.

1. Биография Маяковского
2. Биография Маяковского. Первая любовь
3. Биография Маяковского. Лиличка любовь
4. Биография Маяковского. Революция поэта
5. Биография Маяковского. Детство. Грузия