Сочинение на тему Рубцов: трудная судьба русского поэта

Образ сельского кладбища, впервые в русской поэзии прочувствованный в переводах В. А. Жуковского, находит такое же элегическое воплощение и у Рубцова. В стихотворении “Над вечным покоем” (1966) “святость прежних лет”, о которой напомнило герою “кладбище глухое”, умиротворяет его сердце, наполняя естественным, очень “природным” желанием: Когда ж почую близость похорон, Приду сюда, где белые ромашки, Где каждый смертный свято погребен В такой же белой горестной рубашке. Смерть как приобщение к “святости прежних лет” – разрешает ли поэт найденным образом саму проблему? Конечно, нет! До конца примириться с неизбежностью ухода человека в небытие он не может. Но выражает это совсем не так, как, скажем, сделал в те же годы другой замечательный поэт – Е. Евтушенко. Известное стихотворение последнего “Людей неинтересных в мире нет…” заканчивается горестным восклицанием: “И каждый раз мне хочется опять | От этой невозвратности кричать!” Вот именно крика отчаяния и не встретить в рубцовских стихах о смерти. Таково, например, короткое стихотворение позднего периода: Село стоит На правом берегу, А кладбище - На левом берегу. И самый грустный все же И нелепый Вот этот путь, Венчающий борьбу И все на свете, - С правого На левый, Среди цветов В обыденном гробу… У Рубцова вовсе нет желания поразить новой мыслью или уникальной метафорой. Как все это узнаваемо: с берега жизни – через реку – на берег смерти! Автор, не претендуя на то, чтобы быть оригинальным, добивается гораздо большего: в негромких и тонких эпитетах (”нелепый”, “обыденный”), в выверенной интонации – бережной и одновременно сдержанно-ироничной – слышится голос сполна вкусившего утрат и помудревшего человека. Не стоит, однако, думать, что Рубцов не был способен писать иначе. То же кладбище могло предстать под его пером вовсе не утишающим и утешающим, а ужасающим, парализующим душу, как, например, в стихотворении “Седьмые сутки дождь не умолкает…” (1966). Картина весеннего половодья здесь гиперболизируется, разрастаясь едва ли не до масштабов потопа (”И реками становятся дороги, | Озера превращаются в моря…”) и приобретая поистине апокалиптический характер: На кладбище затоплены могилы, Видны еще оградные столбы, Ворочаются, словно крокодилы, Меж зарослей затопленных гробы, Ломаются, всплывая, и в потемки Под резким неслабеющим дождем Уносятся ужасные обломки И долго вспоминаются потом… Такое нарушение гармонии, гибель “святости прежних лет” под напором слепой стихии особенно страшны для Рубцова: “И долго вспоминаются потом…” через четыре года после создания этого стихотворения, написав свою знаменитую пророческую строчку “Я умру в крещенские морозы”, поэт не в силах был освободиться от поразившей его когда-то картины и, словно испытывая душу и волю, примерял увиденное на себя: Из моей затопленной могилы Гроб всплывет, забытый и унылый, Разобьется с треском, и в потемки Уплывут ужасные обломки. И все-таки это – исключения. Они потому и выделяются так резко, что окружают их совсем другие стихи. Любимая стихия Рубцова – ветер. И даже если он приносит грозу, воспринимающуюся как “зловещий праздник бытия” (”Во время грозы”), то лишь затем, “чтоб удивительно | Светлое утро | Встретить, как светлую весть!” (”После грозы”). Чаще всего ветер пробуждает спящую в природе память истории, и природа начинает говорить, взывая к тем, кто умеет слушать (”О чем шумят…”, “Сосен шум”, “В старом парке” и другие стихотворения). Лирический герой Рубцова как раз и обладает таким особым даром и напрямую заявляет об этом: “Я слышу печальные звуки, | Которых не слышит никто”. Чаще всего голос истории, пробуждаемый ветром, слышен в тишине ночи, и герой, ждущий его, признается: “Я так порой не спать люблю!” Да как же спать, когда из мрака Мне будто слышен глас веков… Цитируемые строки – из стихотворения “Сосен шум” (1967). Заканчивается оно строфой, которая при внимательном чтении помогает понять, почему тридцать пять рубцовских лет кажутся вместившими в себя намного больше и почему он был порой так сложен в “дневном”, бытовом общении: Пусть завтра будет путь морозен, Пусть буду, может быть, угрюм, Я не просплю сказанье сосен, Старинных сосен долгий шум… Целостный художественный мир Рубцова взывает и к целостному, органичному его рассмотрению, анализу. Попытаемся именно таким образом прочитать одно из лучших стихотворений поэта – “По мокрым скверам проходит осень…” (1964): По мокрым скверам проходит осень, Лицо нахмуря! На громких скрипках дремучих сосен Играет буря! В обнимку с ветром иду по скверу В потемках ночи. Ищу под крышей свою пещеру - В ней тихо очень. Горит пустынный электропламень, На прежнем месте, Как драгоценный какой-то камень, Сверкает перстень, - И мысль, летая, кого-то ищет По белу свету… Кто там стучится в мое жилище? Покоя нету! Ах, это злая старуха осень, Лицо нахмуря, Ко мне стучится, и в хвое сосен Не молкнет буря! Куда от бури, от непогоды Себя я спрячу? Я вспоминаю былые годы, И я плачу… Эмоция лирического героя не заявлена категорически, однако можно предположить, что здесь главенствует ощущение бесприютности. Ему сопутствуют одиночество, отсутствие тепла… Бесприютность передается прежде всего чередованием зримых образов. Co-противопоставлены мир, относительно разомкнутый в пространство (ночной сквер), и мир относительно замкнутый (пещера-жилище). Граница между этими мирами, как это часто бывает у Рубцова, непрочна и легко преодолима. Осень настигает героя и в его жилище – и не дает покоя, не отпускает, а мысль героя, в свою очередь, снова пытается вырваться наружу. И в осени, и в жилище мы видим, по сути, нечто однородное. “Потемкам” вроде бы противопоставлен свет, но это – “пустынный электропламень”, который не согревает и не избавляет от одиночества. Тишина пещеры тоже относительна: “Кто там стучится в мое жилище? | Покоя нету!” Однако чувство бесприютности, неприкаянности эстетизировано поэтом. Отрицательным эмоциям героя противостоит сам строй стиха, его внутренняя гармония. С одной стороны, ритмическая монотония трехчастных единиц усиливает ощущение безысходности, предопределенности, с другой – отточенность, отшлифованность ритмического рисунка и сама его необычность рождают ощущение красоты, приближают к катарсису. Таков и металогический характер языка. “Нахмуренное лицо” осени вовсе не безобразно: она ступает не по грязной дороге, а по “мокрым скверам”, ее движение сопровождают “громкие скрипки” сосен, ветер не пронизывает, а “обнимает” героя… На протяжении всего стихотворения четко выдерживается стилевая приподнятость: “не молкнет буря”, “былые годы” – эти и другие выражения несколько “выше” нейтральной лексики. Подзаголовок к этому стихотворению “Вольный перевод Верлена”, воспроизводящийся не во всех изданиях, может существенно обогатить наши представления о его лирической образности. Известно, что однажды в Литературном институте Рубцов в числе других студентов получил задание сочинить по подстрочнику перевод “Осенней песни” Верлена. У него тогда получилась своя собственная “Осенняя песня”, а к Верлену поэт вернулся двумя годами позднее. К этому тексту в числе других замечательных поэтов обращался и Б. Пастернак. Вот его перевод: И в сердце растрава, И дождик с утра. Откуда бы, право, Такая хандра? О, дождик желанный. Твой шорох – предлог Душе бесталанной Всплакнуть под шумок. Откуда ж кручина И сердца вдовство? Хандра без причины И ни от чего. Хандра ниоткуда, Но та и хандра, Когда ни от худа И ни от добра. В переводе Пастернака масштабы конфликта героя с действительностью невелики и постоянно сужаются, уменьшаются. Не то – у Рубцова. Если верленовско-пастернаковский герой еще только может “всплакнуть под шумок”, то верленовско-рубцовский уже плачет под бурю. У Пастернака – “хандра ниоткуда”, у Рубцова незримо присутствуют “былые годы”, и в них мы можем подозревать “причину” его тоски. Пастернак прозаизирует эмоцию. “Откуда бы, право”, “хандра”, “всплакнуть”, “ни от худа и ни от добра”, – все это снимает драму. У Рубцова – напротив. Второй аспект сравнения менее бесспорен. Пастернак, видимо, более “фактологичен” в своем переводе. Но те, кто слышал звучание стихотворения Вердена на французском, возможно, согласятся: рубцовский текст в этом аспекте ближе к оригиналу. Впрочем, вольный перевод не предполагает у него наличия таких обязательств… Обращаясь к образам любимых поэтов прошлого (а таких стихотворений у него около десяти), Рубцов выделял в них прежде всего те черты, которыми обладал или к которым стремился сам. Тютчев у него – “сын природы”, Есенин живет “в предчувствии осеннем | Уж далеко не лучших перемен”, Кедрин, “один в осенней мгле”, из “зловещего и ветреного” мира спешит в теплое жилище…