Сочинение на тему Каковы же основные составляющие рубцовского мифа »

Исходной точкой рубцовского поэтического мифа становится образ современной русской деревни (речь, понятно, идет о 60-70-х) - колхозной, вымирающей, разрушающейся, деградирующей. Вполне узнаваемые детали деревенского быта вплетались Рубцовым в образы, явственно окрашенные в эсхатологические и апокалиптические тона: Седьмые сутки дождь не умолкает. И некому его остановить. Все чаще мысль угрюмая мелькает, Что всю деревню может затопить. (...) На кладбище затоплены могилы, Видны еще оградные столбы, Ворочаются, словно крокодилы, Меж зарослей затопленных гробы, Ломаются, всплывая, и в потемки Под резким неслабеющим дождем Уносятся ужасные обломки, И долго вспоминаются потом... (1966) Затяжной дождь в этом стихотворении превращается во Всемирный Потоп, срывающий \"семейные якоря\", разрушающий прошлое (размытое кладбище), рождающий чудовищ (\"ворочаются, словно крокодилы, меж зарослей затопленных гробы...\"). Но таков обычный эмоциональный контекст, окружающий деревенские зарисовки Рубцова. Буксующий в грязи грузовик своим воем \"выматывает душу\". Зимнее оцепенение вызывает такую реакцию: \"Какая глушь! Я был один живой. / Один живой в бескрайнем мертвом поле!\" Летняя гроза выглядит, как \"зловещий праздник бытия, / смятенный вид родного края\". А реальные названия вологодских деревень в этой атмосфере наполняются библейскими и метафизическими ассоциациями: Я шел свои ноги калеча, свои мучая тьмой... - Куда ты? - В деревню Предтеча. - Откуда? - Из Тотьмы самой... 1968) И постоянно повторяется (с небольшими вариациями): \"Весь ужас ночи за окном встает\", \"Весь ужас ночи - прямо за окошком\", \"Кто-то стонет на темном кладбище / Кто-то глухо стучится ко мне, / Кто-то пристально смотрит в жилище, / Показавшись в полночном окне\"... Ночь, тьма, разрушенное кладбище, гниющая лодка, дождь - вот устойчивые символы поэзии Рубцова, наполняющие его образ современной деревни метафизическим ужасом, чувством близости к хаосу. При всем при том, рисуя эту, казалось бы, гибнущую деревню, автор чувствует, что в ней есть нечто такое ценное и достойное, чего нет в модернизированном мире. Это, по меньшей мере, ощущение некого, покоя или скорее - тоска по покою, жажда покоя, тяга к покою, которая пронизывает поэтический мир Рубцова. Это тоже полемика с пафосом движения и ускорения, который доминировал в поэзии \"шестидесятников\". Так, в стихотворении \"Ночь на родине\" (1967) у лирического героя, вернувшегося в родную деревню, возникает иллюзия, будто \"уже не будет в жизни потрясений\". Понимая условность этого упования, он тем не менее всеми силами души длит минуту покоя: \"Ну что же? Пусть хоть это остается, / Продлится пусть хотя бы этот миг... И всей душой, которую не жаль / всю потопить в таинственном и милом, / Овладевает светлая печаль, / Как лунный свет овладевает миром\". А центром покоя становится деревенская изба: Сладко в избе Коротать одиночества время, В пору полночную В местности этой невзрачной Сладко мне спится На сене под крышей невзрачной... (\"Листья осенние\", 1969) Впрочем, заканчивается это стихотворение отрезвляющим: \"Вот он и кончился, / Сон золотой увяданья\". А знаменитое стихотворение \"В горнице\" (1965) с удивительно трепетной мелодикой: В горнице моей светло. Это от ночной звезды. Матушка возьмет ведро, Молча принесет воды, - конечно, не имеет ничего общего с реализмом (кто ходит за водой ночью?). Это сон - сон об умершей матери, о покое и счастье. Тем не менее деревенский мир с его памятью о покое резко противопоставлен в поэзии Рубцова суетливому, взбаламученному городу. Так, стихотворение \"Вологодский пейзаж\" (1969) представляет собой развернутую антитезу этих двух миров. С одной стороны, \"пустой храм\", \"пейзаж, меняющий обличье... во всем таинственном обличье / Своей глубокой старины...\". С другой - городская панорама: Архитектурный чей-то опус Среди кварталов, дым густой, И третий, кажется, автобус Бежит по линии шестой, Где строят мост, Где роют яму, Везде при этом крик ворон, И обрывает панораму Невозмутимый небосклон. Кончаясь лишь на этом склоне, Видны повсюду тополя, И там, светясь, в тумане тонет Глава безмолвного кремля. Возникающий в финале эпический пейзаж, который возвращает к началу стихотворения (\"Живу вблизи пустого храма\".), окрашен величавым трагизмом: он невозмутим и несуетен, несмотря на суматоху и дисгармонию, царящие в \"городском мире\", он погружается во тьму и разрушение (помимо пустого храма, мерцает и \"безмолвный кремль\"), но не теряет при этом своего достоинства и спокойствия. У темы покоя в поэзии Рубцова тоже есть свои устойчивые знаки, раскрывающие семантику этого мотива. Таков, например, - храмовый пейзаж, возрожденный Рубцовым после многолетнего запрета на любые позитивные образы религии. Рубцов об этих запретах и гонениях, конечно, помнит, и храм в его пейзажах почти всегда - в руинах: И храм старины удивительной, белоколонный пропал как виденье меж этих померкших полей. Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны, Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей. .......... Лежат развалины собора, как будто спит былая Русь... .......... Купол церковной обители Яркой травою зарос. Однако, разрушенные церкви, поруганные святыни, находят поддержку и согласие - с образами природы. По сути дела, метонимическое единство между символами религиозной веры и образами русской природы образует сакральный центр создаваемого Рубцовым поэтического мифа. Так, например, в стихотворении \"Левитан (по мотивам картины \"Вечерний звон\")\" (1960), полевые колокольчики и уцелевшие церковные колокола звучат в унисон, причем единство между собором и природой подчеркивается аллитерациями и ассонансами: Над колоколъчиковым лугом Собор звонит в колокола. Звон за окольный и окольный У окон около колонн Я слышу звон и колокольный, И колокольчиковый звон.И колокольцем каждым душу До новых радостей и сил Твои луга звонят не глуше Колоколов твоей Руси. В высшей степени выразительно осуществляется слияние природного и религиозного начал в стихотворении Рубцова \"Феропонтово\" (1970). В потемневших лучах горизонта Я смотрел на окрестности те, Где узрела душа Феропонта, Что-то божье в земной красоте. И однажды возникла из грезы Из молящейся этой души, Как трава, как вода, как березы Диво дивное в русской глуши. И небесно-земной Дионисий, Из соседних явившись земель, Это дивное диво возвысил До черты небывалой досель. Неподвижно стояли деревья, И ромашки белели во мгле, И казалась мне эта деревня Чем-то самым святым на земле... По логике этого стихотворения, божественное, святое заключено в самой природе (\"узрела душа Феропонта что-то божье в земной красоте\"). Да и сам храм рождается как природное явление - \"как трава, как вода, как березы...\" Но, в свою очередь, храм и особенно знаменитые фрески Дионисия вносят божественное в земную красоту, придают природе религиозный статус. Дионисий не случайно назван \"небесно-земным\": именно художник становится мифологическим медиатором между небом и землей. В результате творческого акта храм как таковой сливается с окружающим его деревенским пейзажем, насыщая его энергией религиозности: \"И казалась мне эта деревня чем-то самым святым на земле\". Поэтический мир Рубцова, и в особенности его пейзаж, несет на себе отпечаток элегической традиции. Вообще в жанровом плане Рубцов по преимуществу элегический поэт. Рубцов сохраняет традиционные атрибуты элегии, правда, порой с неожиданно свежим эпитетом, как бы сбивающим уже привычную позолоту с образа. Но главный эстетический эффект у Рубцова образуется нагнетением подробностей и деталей элегического пейзажа, их сгущенностью в одном колорите.