Сочинение на тему Судьба Николая Михайловича Рубцова»

Ему было отпущено тридцать пять лет жизни, слава и народная любовь – посмертно. Одиночество, неприкаянность, бедное и бездомное (почти до конца) существование. Но и – способность “сгорать” в труде, всего себя отдавать стихам. Но и – невозможность какой бы то ни было озлобленности на “обстоятельства”. Внешне неожиданная и нелепая, внутренне глубоко закономерная и предчувствуемая гибель. И умение так по-есенински (и, как видно, по-рубцовски тоже) попрощаться: Мы сваливать не вправе Вину свою на жизнь. Кто едет, тот и правит. Поехал, так держись! Я повода оставил. Смотрю другим вослед. Сам ехал бы и правил, Да мне дороги нет… В детские годы – много потерь, но и приобретений – немало. Одна за другой последовали утраты двух сестер и матери, разлука с отцом, о судьбе которого было неизвестно. Четверо детей в годы войны остались сиротами. Но время, проведенное в Никольском детском доме на Вологодчине, куда попал Коля Рубцов, подарило ему главную тему будущего творчества: “До меня все же докатились последние волны старинной русской самобытности, в которой было много прекрасного, поэтического. Все, что было в детстве, я лучше помню, чем то, что было день назад” (”Коротко о себе”). Светлые воспоминания поэта затмили память о различных лишениях: Вот говорят, Что скуден был паек, Что были ночи С холодом, с тоскою, - Я лучше помню Ивы над рекою И запоздалый В поле огонек. Вологодская “малая родина” стала вечным магнитом, ядром жизни Рубцова, несмотря на то что “после дива сельского простора” он и впрямь “открыл немало разных див” (”Ось”), армейская служба на Северном флоте, жизнь в обеих российских столицах (в Ленинграде – рабочим, в Москве – студентом Литературного института), поездка в Сибирь… Долгое время Рубцов не имел на родине своего жилья, но не возвращаться туда не мог. Причины этого особенно ясно сформулировал сам поэт в письме Глебу Горбовскому: “…в Вологде мне всегда бывает и хорошо, и ужасно грустно и тревожно. Хорошо оттого, что связан я с ней своим детством, грустно и тревожно, что и отец, и мать умерли у меня в Вологде. Так что Вологда – земля для меня священная, и на ней с особенной силой чувствую я себя и живым, и смертным”. В череде отъездов-возвращений наиболее важное место, без сомнения, занимает год 1962-й. Его принято считать началом творческой зрелости поэта. В этом году он поступил в Литературный институт имени Горького и познакомился с В. Соколовым, С. Куняевым, В. Кожиновым и другими литераторами, чье дружеское участие не раз помогало ему и в творческом взрослении, и в издательских делах. Напечатал, однако, при жизни Рубцов немного. Помимо журнальных подборок и совсем тоненькой книжечки “Лирика” (1965) тиражом в 3000 экземпляров, это сборники “Звезда полей” (1967), “Душа хранит” (1969), “Сосен шум” (1970). Готовившиеся к изданию “Зеленые цветы” появились уже после смерти Рубцова, в 1971 г. С цензурой и редактурой отношения его тоже не были простыми. Заслуживает внимания признание, сделанное Рубцовым в письме С. Викулову (конец 1964 г.): “Вообще я никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке – так что умру, наверное, с целым сборником, да и большим, стихов, “напечатанных” или “записанных” только в моей беспорядочной голове”. Как бы то ни было, трагическая гибель Рубцова в ночь на 19 января 1971 г. оставила недописанной одну из самых ярких страниц в истории русской поэзии второй половины XX в. Поэтический мир Рубцова одновременно и узнаваем, и многообразен в своих проявлениях. Если попытаться дать ему вначале общую характеристику, без анализа конкретных текстов, то это, во-первых, мир крестьянского дома и русской природы. В этом мире снаружи чаще всего “много серой воды, много серого неба, | И немного пологой родимой земли, | И немного огней вдоль по берегу…”, внутри же – “книги, и гармонь, | И друг поэзии нетленной, | В печи березовый огонь”. Граница же (стена дома) постоянно преодолевается, становясь почти условной. Замкнутое пространство дома способствует размышлениям лирического героя о своей индивидуальной судьбе, безграничное пространство природы почти всегда выводит к ощущению истории и судьбы народа. Личная судьба рубцовского героя скорее несчастливая, и она является точным слепком судьбы поэта. Та же бесприютность и сиротство, та же неудачная любовь, заканчивающаяся разлукой, разрывом, утратой. Наконец, самое тягостное – предчувствие скорой и неотвратимой смерти. И все же удивительная органичность, способность ощутить себя необходимой, пусть и малой, частицей природы и народа гармонизирует хотя бы на время внутренний мир героя, мучимого противоречиями. Взгляд Рубцова чаще обращен в прошлое. Точнее – к русской старине. Очень редко поэт находит ее в городе (”О Московском Кремле”), почти всегда – в селе и открытом природном пространстве. Старина у Рубцова сохранена не только в рукотворных памятниках (”…темный, будто из преданья, | Квартал дряхлеющих дворов”), но и в мироощущении поэта: “…весь простор, небесный и земной, | Дышал в оконце счастьем и покоем, | И достославной веял стариной…” И все же есть в этом просторе такие места, стихии и звуки, к которым он в поисках образов и голосов “былой Руси” обращается в первую очередь: Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны, Неведомый сын удивительных вольных племен! Как прежде скакали на голос удачи капризный, Я буду скакать по следам миновавших времен… Это первая строфа одного из лучших стихотворений Рубцова, написанного в 1963 г. “Холмы задремавшей отчизны” и есть то любимое лирическим героем Рубцова место, которое позволяет ему вырваться из “малого” времени в “большое” и увидеть движение истории. Ирреальность фигуры всадника подчеркнута и в финале этого большого стихотворения, когда он “мелькнувшей легкой тенью” исчезает “в тумане полей”. Однако в этой “рамке” (излюбленный композиционный прием Рубцова) живут очень личные и очень конкретные чувства лирического героя. И главное из них – переживание утраты старинной жизни. Эта Россия уже не “уходящая” (Рубцов через десятилетия перекликается с Есениным), а “ушедшая”. Ощущение утрат вначале носит психологический характер: Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно Во мгле над обрывом безвестные ивы мои! Пустынно мерцает померкшая звездная люстра, И лодка моя на речной догнивает мели. Затем поэтическая энергия концентрируется в образах со вполне конкретным социально-историческим наполнением: И храм старины, удивительный, белоколонный, Пропал, как виденье, меж этих померкших полей, - Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны, Но жаль мне, но жаль мне разрушенных белых церквей!.. Не жаль того, что возносит одного над всеми; жаль того, что роднило, объединяло всех со всеми. Но это еще не кульминация текста. Самого пронзительного звучания переживание утраты достигает тогда, когда лирический герой в замечательно точном образе обмелевшей реки философски прозревает обреченность цивилизации позитивизма: Боюсь, что над нами не будет таинственной силы, Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом, Что, все понимая, без грусти пойду до могилы… Отчизна и воля – останься, мое божество! Не об этих ли чувствах писал, обращаясь к читателям Рубцова, В. Кожинов, первый из заметивших его критиков: “Порвалась связь с самим представлением о бесконечном, без чего не может быть и глубокого смысла конечного”. Сходным образом рождается выход в “большое” время в стихотворении “Гуляевская горка” и особенно интересно – в “Видениях на холме”: Взбегу на холм и упаду в траву. И древностью повеет вдруг из дола! В видении, сменяющем в середине стихотворения “картины грозного раздора”, не стоит искать прямых исторических аллюзий, но это не отменяет искренней и глубокой тревоги за настоящее и будущее России: Россия, Русь, храни себя, храни! Смотри, опять в леса твои и долы Со всех сторон нагрянули они, Иных времен татары и монголы. Они несут на флагах черный крест, Они крестами небо закрестили,И не леса мне видятся окрест, А лес крестов в окрестностях России.