Сон в Нефритовом павильоне корейская классика литература

При всем разнообразии тематики и способов изображения действительности — от аллегории и фантастики до бытового правдоподобия (говорить о «реализме» было бы, очевидно, преждевременно), — эти произведения конца XVI — начала XVII в. объединены, во-первых, стремлением их авторов к занимательности, обилием приключений, неожиданных зигзагов сюжета и, во-вторых, языком — все они написаны на ханмуне. Должно было пройти еще около века, прежде чем корейский язык утвердился в качестве равноправного, а затем и основного средства выражения в повествовательной литературе.

До недавнего времени первым романом на родном языке считался «Облачный сон девяти» Ким Ман Чжуна. Теперь корейскими учеными установлено, что первоначально роман был написан все-таки на ханмуне, хотя распространение получил уже в корейском переводе. Таким образом, косвенно подтверждается бытовавшее и ранее среди исследователей предположение (оно отражено в книгах П. Ли и У. Скилленда) о том, что и «Сои в Нефритовом павильоне» сначала был написан на ханмуне.

Но это все-таки лишь предположение, так как, повторяем, все сохранившиеся рукописные и печатные тексты — корейские.

Почему же создатели романов и повестей так долго не решались обратиться к родной речи, хотя не могли не видеть, что использование иноземной письменности ограничивает круг их потенциальных читателей? По-видимому, в силу вековых традиций и полученного воспитания. Тот, кто в совершенстве владел ханмуном, мог считаться истинно образованным человеком. Только так мог он наглядно продемонстрировать свою ученость, владение всеми богатствами дальневосточной культуры. Создавая роман или повесть — произведения, которые официальный «табель о рангах» относил к жанрам второстепенным, недостаточно «возвышенным», — он как бы приподнимал их, подчеркивал, что предназначает свои произведения для таких же подготовленных знатоков литературы, как он сам, способных оценить и красоты стиля, и рассыпанные в тексте исторические намеки, цитаты, сравнения. Поступаете в 2019 году? Наша команда поможет с экономить Ваше время и нервы: подберем направления и вузы (по Вашим предпочтениям и рекомендациям экспертов);оформим заявления (Вам останется только подписать);подадим заявления в вузы России (онлайн, электронной почтой, курьером);мониторим конкурсные списки (автоматизируем отслеживание и анализ Ваших позиций);подскажем когда и куда подать оригинал (оценим шансы и определим оптимальный вариант).Доверьте рутину профессионалам – подробнее.

А может быть, авторы рассчитывали, что их творения, подобно стихам корейских поэтов-классиков, оценят за пределами страны? Известно, что Ким Ман Чжун находился с посольством в Пекине и, возможно, у него оставались там друзья, которых он мог ознакомить со своими произведениями. Однако дальнейший рост национального самосознания, расширение демократической аудитории вскоре привели к тому, что родной язык окончательно утвердился в повествовательной литературе — настолько, что написанные на ханмуне оригиналы ряда известных произведений были забыты, уступив место чисто корейским версиям.

* * *

«Сон в Нефритовом павильоне» возник в сложный период корейской истории и вобрал в себя многообразные литературные и фольклорные традиции, отразил целый комплекс идей и представлений. В 20— 30-х годах XVII в. Корея дважды подвергалась нашествиям маньчжуров, вскоре после этого завоевавших Китай и установивших там свою династию Цин. Лишь спустя десятилетия стране удалось оправиться от разорений, и наступил медленный подъем: рост городов, расширение торговли и ремесленного производства. Но одновременно росла и тяжесть феодальной эксплуатации крестьян, вынуждавшая их не раз браться за оружие, не прекращались усобицы в лагере аристократов. Наиболее просвещенные из дворян начинали понимать, что традиционная идеология, в основе которой лежат конфуцианские догмы, устарела и не способна вывести страну из кризиса. Так возникло движение «реальные науки» («сирхак»), сторонники которого пропагандировали точные знания в противовес схоластике, указывали на вред самоизоляции Кореи, призывали усваивать достижения других стран. Отразилось это оппозиционное движение и в литературе, но уже в следующем столетии, особенно в творчестве Пак Чи Вона (1737— 1805). Однако общий дух недовольства положением в стране нередко сочетаемый с поисками путей его улучшения, запечатлен во многих произведениях этого периода.

В повести Ким Ман Чжуна «Скитания госпожи Са по югу» звучит призыв к нравственному мужеству, личному совершенствованию, которое должно помочь выстоять против разлитого в обществе зла и дождаться торжества справедливости. В «Облачном сне девяти» писатель приходит к буддийскому пониманию пути человека в мире: герой романа, казалось бы добившись всех благ и почестей, осознает тщету человеческих желаний и добровольно ставит им предел, пробуждаясь ого «сна».

Иное дело в нашем романе. Хотя в нем с самого начала участвуют буддийские персонажи — сам Будда, бодисатвы, святые-ар-хаты, — их задача состоит в том, чтобы привести в движение механизм интриги, а в некоторых случаях «подправить» его. Мировоззренческой нагрузки божественные герои не несут. И сам мотив «сна» не истолковывается в духе буддийской аллегории. Названием романа автор хочет сказать читателю: все, о чем будет рассказано, — не истинные события реальной жизни, это лишь видения, приснившиеся подгулявшим небожителям в Нефритовом павильоне. Как во всяком сне, здесь будет много похожего на окружающую нас земную жизнь, но не меньше будет и чудес, волшебства, невероятных подвигов и превращений.

Действие романа (кстати, как и произведений Ким Ман Чжуна) происходит в Китае. Исследователи усматривают в этом своего рода уступку литературной традиции, которая одновременно помогает «замаскировать критику современной писателю действительности». Немаловажно, наверное, и то, что бескрайние просторы Китая предоставляли куда больше места для буйства авторского вымысла, чем сравнительно небольшие и куда лучше известные читателю пределы родной страны. И вообще, так оно спокойнее: речь, мол, идет о другой стране, о чужеземных властителях, об уже сошедшей со сцены династии Мин.

Но нарисованный в романс «Китай» весьма условен. Не будем говорить об изображении окраин страны, которые фантазия автора населила добрыми и злыми великанами, девами-кудесницами и свирепыми варварами, заполнила сказочными реками и горами. Очень вольно обращается он и с географией мест общеизвестных. Так, герой за несколько дней без видимых усилий добирается верхом на осле с нижнего течения Янцзы до минской столицы, между тем расстояние там без малого полторы тысячи километров. В другом случае герои на лодках попадают из реки Цяньтан прямо в знаменитое своей красой озеро Сиху, в действительности же между рекой и озером пролегает цепь холмов. Зато ~ видимо, в качестве своеобразной компенсации — возле расположенного посреди перерезанной каналами плоской равнины города Сучжоу автор помещает какие-то горы. Но и там, где искажений нет, все равно упоминаемые города и провинции, горы и реки изображены столь в общих словах, настолько лишены специфических примет, что ясно! автор знает о них лишь понаслышке.

Не менее вольно обращаются в романе и с историей. Среди врагов Минской державы, описаниям войн с которыми отведена значительная часть повествования, наряду с реально существовавшими монголами и полумифическими «варварами» — манями (под которыми подразумевались народы, населявшие юго-западные окраины империи и сопредельные районы), вдруг обнаруживаются сюнну, более известные нам под именем гуинов. Но ведь эта некогда могущественная народность растеклась по лику земли, обескровилась в походах и войнах и перестала существовать к VI в., за тысячу лет до минов! Вдобавок предводитель сюнну зовется Елюй, а это имя императора династии Ляо, основанной в X в. совсем иным народом, киданями, и властвовавшей над Северным Китаем и Маньчжурией.

В то же время в романе вовсе не упоминаются истинные соседи минского Китая, с которыми у последнего были постоянные контакты, а порой и столкновения — Вьетнам, Япония и, что особенно примечательно, Корея. Родная страна была слишком хорошо знакома и автору и читателям, чтобы ее можно было изобразить в том же условном ключе, что и другие названные в романе земли. Одним словом, современному читателю не следует слишком буквально воспринимать встречающиеся в книге указания на ту или иную эпоху или годы правления — чаще всего это следствие свойственной ряду дальневосточных литератур манеры «точно» датировать даже самые невероятные события (все же к переводу приложена хронологическая таблица, призванная помочь читателю ориентироваться в долгой веренице упоминаемых в романе династий). Равным образом нет нужды точно подсчитывать прожитые героями романа годы или их возраст, — и здесь автор также допускает изрядные вольности.

В чем создатель романа верен исторической истине, так это в воспроизведении китаецентристских воззрений правителей Срединной империи, их убежденности, подлинной или напускной, что все окружающие народы по природе своей не могут быть никем иным, как подданными или вассалами Сына Неба, который волен, казнить их и миловать. Это высокомерие, питавшееся верой в превосходство ки тайской культуры и государственных установлений над всеми прочими, не могли истребить никакие жестокие уроки истории: ведь в действительности Китай только за последнее тысячелетие пять раз полностью или наполовину завоевывался теми самыми народами, которых официально третировал как «варваров». К чести автора романа, он хоть и отдает словесную дань традиции, по большей части рисует «варваров» достойными противниками, смелыми воинами, а некоторых из них наделяет привлекательными чертами, ставящими их намного выше иных «цивилизаторов».

Здесь, пожалуй, стоит сказать и еще об одной характерной черте романа. С первых страниц действуют вперемежку, а нередко и в тесном содружестве, божества разных пантеонов — даосизма, буддизма, народной синкретической религии. Главный герой, конфуцианец-рационалист по мировоззрению, не гнушается магии и других «суеверий» Многобожие появилось в романе отнюдь не по прихоти писателя в этом отражено реально имевшее место сосуществование и взаимопроникновение нескольких, казалось бы, взаимоисключающих религиозных и философских учений. Невозможно представить себе христианский крест, висящий в мечети. В Китае же, как писал академик В. М. Алексеев, на каждом шагу можно было видеть «смешение в одном и том же храме и даже в одной и той же нише божеств самых разнообразных культов, назначений и происхождений». Прося у неба милости, паломники с равным усердием приносили жертвы и даосскому Яшмовому императору, и всемилостивейшему Будде. И не считалось зазорным, если сановник, официально исповедующий философско-этическое учение Конфуция, «на досуге» увлекался противоположным ему по духу буддизмом.

Говоря о встречающихся в романе исторических и географических несообразностях, мы отнюдь не стараемся «уличить» автора в недостатке знаний или небрежности. Речь идет совсем о другом о методе изображения действительности, в значительной степени связанном с фольклорно-эпической традицией, возможно, воспринятой не непосредственно, а через демократические жанры повествовательной и сказочной литературы. Уже то, что герой романа Ян Чан-цюй и пять его жен и наложниц представлены как земные воплощения цветка лотоса и пяти жемчужин, низвергнутых с небес, есть отзвук древнего эпического мотива сошествия богатырей с неба в земной мир. Своего рода «цитаты» из сказок и легенд разбросаны по роману всюду, где речь идет о сверхчеловеческих способностях и дарованиях героев, повелевающих не только людьми, но и духами и силами природы. Особенно явственно эта связь с фольклором проявляется в батальных эпизодах, причем не только в гиперболическом и фантастическом изображении, но и в самой ткани повествования, в частых обращениях к устойчивым приемам и оборотам речи, «эпическим штампам».

Вот один из многих примеров: «Начжа с заносчивым видом выступил вперед. Ян оглядел его: девяти чи ростом, десяти обхватов в поясе, над хищными глазами нависли густые брови, нос с кулак, рыжая бородища, лицо круглое, как лепешка, в правой руке у варвара меч, в левой флаг... В стане варваров загрохотали барабаны, и на поле выскочили сразу два воина. А к Лэю присоединился Су Юй-цин, которому не было равных в умении сражаться трезубцем. Двое против двоих, они десять раз сходились, но никто не одолел» (гл. 11).

Сравним с этим следующие отрывки: «Кун-мин взглянул на Хуан Гая и увидел: росту высокого — в восемь чи, лицо как полная луна... густые-прегустые брови, пара тигровых глаз, прямая голова, квадратный рот...»; «Чжан Фэй страшно разгневался, выехал верхом, держа в руках волшебное копье в чжан и восемь чи длиной... Сблизились кони. Тридцать раз съезжались противники, и нельзя было различить, кто побеждает, кто терпит поражение».

Эти два отрывка взяты из сравнительно недавней записи устного сказа и из так называемой «народной книги», созданной на основе подобного же сказа лет семьсот назад. Как видим, все процитированные фрагменты разделены многими столетиями, но характер описаний и даже словарь весьма похожи, что говорит об устойчивости фольклорной традиции в дальневосточной культуре. Вполне вероятно, что подобные же сюжеты, но с иными героями, рассказывали и корейские сказители «квандэ». Разумеется, многое в стилистике и приемах построения образов в романе идет и от чисто литературной традиции — новеллы на классическом языке, городской повести^ героическо-авантюрного, фантастического и, в меньшей степени, бытового романа.

Традиционен во всех своих поступках и суждениях и главный герой романа — Ян Чан-цюй. Во множестве произведений самых разных жанров, начиная с историографических трудов и квазиисторических преданий, изображался юноша из небогатой и незнатной семьи, своими талантами и мужеством пробивавший себе путь к вершинам власти и почета. Для Ян Чан-цюя необыкновенно быстрое достижение этих целей в какой-то мере облегчается его чудесным происхождением. Но главное все-таки в том, что все его поведение отвечает идеальным (конфуцианским в своей основе, но в определенной степени сочетающимся с народными) представлениям о достойном человеке и гражданине. Почтительный сын, заботливый и твердый глава семейства, верноподданный, все свои помыслы отдающий благу государства и народа, — таким рисуется на всем долгом пути повествования Ян.

И если в юные годы он и позволяет себе некоторые вольности: влюбляется в гетеру, не хочет жениться на дочери министра, то вскоре полностью входит в роль образцового мужа — храброго воина, мудрого государственного деятеля и доброго семьянина.

Он все знает, все предвидит, владеет всеми науками, включая оккультные, наносит поражение всем врагам, разбивает козни всех интриганов. Его любят жены и наложницы, почитают достойные царедворцы, высоко ценит император. Правда, это не спасает Яна от временных опал, вызванных интригами, от вынужденной ссылки или оставления высокого поста по собственной воле и жизни в глуши, в своем роскошном поместье. Однако тучи рассеиваются, милости возвращаются, император не в состоянии справиться с иноземными врагами и собственными злонамеренными вельможами без помощи нашего героя, и традиционный счастливый финал заверщает жизненный путь Яна и его близких.

Читатель, наверное, обратит внимание на то, что Ян, являясь в нескольких войнах верховным командующим минских войск, сам очень редко непосредственно участвует в сражениях. Все воинские труды и опасности берут на себя его подчиненные или же его возлюбленные, девы-воительницы. Не следует думать, будто автор хотел этим как-то принизить своего героя: по тогдашним представлениям, задача истинно великого полководца в том и состояла, чтобы все заранее рассчитать и предвидеть, поручив исполнение своих замыслов другим. Когда это необходимо, Ян проявляет мужество в воинском деле и мудрость в политике.

Много раз на протяжении романа Ян в своих речах и докладах трону выказывает понимание истинного положения дел в стране. Впервые покинув дом, чтобы попытать счастья на государственной службе, он сталкивается с разбойниками. И тут выясняется, что он знает — эти разбойники на самом деле голодные крестьяне, которых толкает на преступление нужда, а не какая-то врожденная порочность. Впервые обращаясь к императору, он пишет о том, что его министры забросили дела страны, чиновники не умеют отличить правду от лжи, местные правители растрачивают казну и не заботятся о нуждах народа. Дрстается и императору — он, по словам Яна, проводит все время во дворце, судит о положении в стране лишь по донесениям своих чиновников, верит их льстивым речам. И позже он не раз без обиняков говорит государю о неблагополучии в стране, о тяготах жизни простого люда, бездарности и бесчестности сановников, всеобщем падении нравов, укоряет и самого Сына Неба.

Высказывая все это, Ян не выходит за пределы конфуцианских установлений, предписывавших верноподданному сообщать трону о замеченных им неполадках в стране и предлагать свои рецепты их устранения, хотя на практике редкий царедворец решался говорить всю правду. Но к чему же сводятся советы Яна? Увы, они не блещут новизной. Главное для него — это совершенствование системы государственных экзаменов, привлечение к делам правления достойных людей, изучивших классические каноны и способных вести страну по пути идеальных государей древности. Новые веяния, представленные школой «реальных наук», прямого отражения в романе еще не получили.

Тем не менее гражданственная позиция автора не вызывает сомнений. Конечно же, говоря о бедственном положении народа, неспособности правителей, царящих при дворе интригах, он имеет в виду не столько минский Китай, сколько современную ему Корею, тем более что порядки и социальные беды в обеих странах имели много общего. Не случайно так много внимания уделено борьбе придворных партий: существование двух клик аристократов и жестокая борьба между ними были постоянным фактором политической жизни Кореи той эпохи и оказывали пагубное влияние на положение дел в стране. Однако носитель высшей власти, Сын Неба, изображен в романе человеком хотя и незлым, но слабым, недалеким, вечно нуждающимся в поучениях, и вряд ли сам автор рассчитывал, что он и подобные ему правители действительно захотят и смогут сделать что-нибудь реальное для облегчения участи народа.

Немалый интерес представляют женские образы романа. В большинстве своем они обрисованы в самых привлекательных тонах, наделены не только традиционными женскими достоинствами — красотой, чувствительностью, преданностью, но и умом, образованностью, многими талантами. С особенной симпатией изображена Хун — самая близкая подруга героя, не просто возлюбленная, но и опора в ратном деле и в семье. Гетера из зеленого терема, она обнаруживает высокие душевные качества, выказывает и силу чувства, и силу характера. Пройдя науку у даоса Белое Облако, она превращается в бесстрашную и многомудрую воительницу, во многом содействуя победам минского оружия. Мудро и скромно ведет она себя в семейной жизни, помогает каждому, кто обделен судьбой.

В романе действуют и другие гетеры, и почти все они вызывают доброе отношение. Здесь следует отметить, что в тогдашней Корее гетеры (кисен) занимали своеобразное положение. Официальный статус их был, разумеется, низок, но такая профессия требовала умения вести с гостем тонкую беседу, слагать стихи, петь под собственный аккомпанемент, — словом, предполагала довольно высокий образовательный уровень, недоступный не только простой кореянке, но и большей части девиц из знатных семей. Это влекло к ним мужчин из разных слоев общества, включая самых высокопоставленных, создавало им широкую известность, а порой позволяло войти в качестве наложницы или младшей жены в дом вельможи.

В огромном доме Яна есть и своя возмутительница спокойствия, нарушительница норм семейного уклада. Это фигура, достаточно часто встречающаяся в корейской средневековой повести, но там обычно речь идет о красивой наложнице, злоупотребляющей доверием главы семьи и преследующей жену. Здесь же в этой незавидной роли выступает вторая жена героя, та самая дочь министра Хуана, на которой Ян Чан-цюй не хотел поначалу жениться. А красавица наложница становится жертвой безжалостных преследований, которые направляются матерью госпожи Хуан, еще более злой, коварной, завистливой и корыстолюбивой, чем дочь (примечательно, что присущая последней ревность, которая в наше время могла бы вызвать читательское сочувствие, в романе резко осуждается: в полигамной семье ревности не должно быть места). Правда, в конце повествования Хуан — конечно, не без воздействия потусторонних сил — раскаивается и возвращается на путь благопристойности. И все же следует подчеркнуть: автор избирает отрицательных персонажей главным образом из «высших сфер», отдавая свои симпатии людям скромного и даже «низкого» происхождения.

В заключение о некоторых художественных особенностях «Сна в Нефритовом павильоне». Стремясь, по-видимому, избежать монотонности и однообразия, автор на протяжении внушительного по объему романа много раз меняет темп повествования. То оно, насыщенное динамизмом, как бы несется вскачь, то становится неторопливым, утопая в подробных описаниях или рассуждениях на самые различные темы, или же перемежается стихами различных жанров. Как уже отмечалось, в описаниях внешности героев, битв, походов, гаданий, сновидений часто встречаются идущие от фольклора своеобразные клише, стандартизированные обороты. Они выполняют определенную эстетическую функцию, придавая изложению эпически-сказовый характер. Но есть и явно излишние повторы, необязательные с точки зрения развития действия детали, поэтому в переводе сделаны небольшие сокращения.

Другой характерной чертой романа, свойственной и многим другим произведениям средневековой литературы Дальнего Востока, является обилие упоминаемых в тексте имен исторических и литературных персонажей, буддийских и даосских небожителей, героев мифов и преданий. Предполагалось, что читателю знакомы все эти имена и связанные с ними факты или легенды не хуже, чем автору, и одно лишь упоминание о них вызовет у читателя соответствующие, определенные ассоциации. Иное дело читатель современный, тем более иноземный. Попытка переводчика или комментатора раскрыть все аналогии и намеки, все объяснить, приведет только к разбуханию текста или справочного аппарата. Кроме того, не все упоминаемые имена и названия удается идентифицировать уже потому, что в оригинале отсутствуют их иероглифические обозначения. Впрочем, это касается большей частью уподоблений типа «герой поступил так-то и так-то, как в свое время поступил имярек». Комментарии могут добавить к тому, что уже ясно из самого уподобления, лишь биографические или литературные сведения об этом малоизвестном «имярек», что вовсе несущественно для понимания текста нашими читателями. О действительно же известных персонажах необходимые краткие сведения приводятся в комментариях и словаре имен.

Теперь нам остается лишь пригласить читателя в волшебный «Нефритовый павильон» и выразить надежду, что ему будет интересно познакомиться с этим своеобразным произведением корейской классической литературы, его героями, его миром образов, чувств и представлений.

В. Сорокин

Источники: Сон в Нефритовом павильоне: Роман./Пер. с кор. Г. Рачкова; Пер. под редакцией Э. Шус-тера; Предисл. и коммент. В. Сорокина; Стихи в переводе Э. Шустера. М.: Худож. лит., 1982. 768 с. Аннотация: «Сон в Нефритовом павильоне» — одно из крупнейших произведений старинной корейской прозы начала XVII века (имя автора осталось неизвестным), относится к популярному на Дальнем Востоке жанру романов-снов, близких по сюжету древним мифологическим сказаниям и авантюрным повестям позднего средневековья. Публикуется на русском языке впервые.

1. Сон в Нефритовом павильоне корейская история классическая литература
2. Династии и срок правления встречающиеся Нефритовом павильоне
3. Литература 18 века
4. Японская литература
5. Японская литература часть 2