Сочинение на тему Людмила Стефановна Петрушевская

Рассматривая современный литературный процесс, нельзя не обратить внимание на феномен Л. Петрушевской. Имя писательницы стало известно любителям театра в конце 1970-х годов и связывается, в первую очередь с драматургией “новой волны”, продолжающей традиции А. Вампилова. В конце 1980-х достоянием широкой читательской публики стала ее проза. Людмила Стефановна Петрушевская родилась в 1938 г. в Москве. Вскоре были репрессированы родители ее матери, в результате чего отец ушел из семьи. С малолетства будущей писательнице пришлось изучать жизнь не только по учебникам. Полуголодное скитание по родственникам, детский дом под Уфой во время войны, где ее впервые досыта накормили и учили жить “ощетинясь”, инстинктивно выставлять вперед шипы. После окончания факультета журналистики МГУ ездила, как сама говорила, “с гитарой и десяткой в кармане” “покорять целину”. Затем работала корреспондентом московских газет, сотрудницей издательств. Сочинять стихи, писать сценарии для студенческих вечеров начала рано, однако о писательской деятельности всерьез задумалась не сразу. Да и путь к читателю был довольно долог, ибо работать приходилось “в стол”, как многим творческим людям ее поколения: редакции не могли принять рассказы и пьесы о том, что тогда называлось теневыми сторонами жизни, не могли пропустить произведений, пусть и не содержащих каких-либо диссидентских выпадов против властей и существующего строя, но написанных “языком улицы”. В случае с Петрушевской получался парадокс: ратуя за сближение литературы с жизнью, официальная критика не прощала автору, когда эта советская реальная и неприкрашенная жизнь пыталась войти в изящную словесность. Не поэтому ли первые пьесы Петрушевской ставились не на профессиональных, а на любительских сценах и вскоре запрещались, а первый сборник прозы вышел только в 1988 г. на гребне объявленной гласности? По признанию писательницы, импульсом к творчеству для нее является чья-то беда: начинаешь думать, как помочь человеку, – рождается рассказ или пьеса. Петрушевская любит и умеет слушать живой язык толпы. В одном из интервью она заметила: “Мы стоим, зажатые в толпе. Толпа говорит. Она не в силах сдерживаться и говорит, говорит, говорит. Никуда не зовет, не ведет… О наш великий и могучий, правдивый и свободный разговорный, он мелет что попало, но никогда он не лжет. И никогда он, этот язык, не грязен”. При чтении ее произведений создается ощущение, будто сам авторский голос как бы из гула толпы возникает и в тот же уличный гул уходит, что в свое время и было подмечено критиком И. Борисовой. Петрушевская не почуралась ввести непринужденный разговорный слог в большую литературу. Знаменательно и ее творческое кредо: “Литература не прокуратура”. Все это позволяет судить о “лица необщем выраженье”, привлекает интерес читателей и зрителей, порождая порой ожесточенные дискуссии любителей литературы и профессиональных критиков. Первым опубликованным произведением писательницы был рассказ “Через поля”, появившийся в 1972 г. в журнале “Аврора”. Это тонкая психологическая зарисовка случайной встречи двух созданных друг для друга людей, которые и были-то счастливы, лишь когда шли вдвоем через поля – она к подруге, он к невесте. Публикация прошла незамеченной критикой. С тех пор более десятка лет проза Петрушевской в печати не появлялась. Петрушевскую-драматурга суждено было “разглядеть” самодеятельным театрам. Ее первая завершенная пьеса “Уроки музыки”, написанная в 1973 г., была поставлена Р. Виктюком в 1979-м в театре-студии Дворца культуры “Москворечье” и почти сразу запрещена. Пьеса напечатана лишь в 1983 г. Постановка “Чинзано” впервые была осуществлена на подмостках студенческого театра “Гаудеамус” во Львове. Профессиональным же театрам, чтобы сыграть подобную драматургию, пришлось бы отказаться от многих сложившихся сценических стереотипов. В пьесах Петрушевской со сцены звучит как бы записанная на магнитофонную пленку живая разговорная речь современника, воспроизводится до мелочей узнаваемая реальная жизненная ситуация. Привычная структура драматического повествования у нее размыта, отсутствует “черно-белый” конфликт, нет однозначной исчерпывающей оценки героев: персонажи исследуются в естественной для них обстановке, так сказать, “среди своих”, вне морального поединка с положительными героями. Кажется, автор как бы фотографирует срез каждодневной обыденной жизни. Герои на сцене пьют, едят, разговаривают о пустяках, а в это время, совсем по Чехову, “слагается их счастье и разбиваются их жизни”. Встречаются трое лиц мужского пола за выпивкой, говорят о бутылках да о каких-то должках друг другу, о семейных неурядицах и предполагаемых квартирных обменах, слышится: “айн минуту”, “закусь”, “из горла будем?”. В ходе их немудреной беседы вдруг выясняется, что это не какие-нибудь бичи-алкаши, а представители научно-технической интеллигенции, один из них в командировку за границу оформляется даже. Вскрывается и трагедия: вот человек за “горючим” в магазин сматывается, острит, анекдоты “травит”, врет, что спешит домой, а то жена не пустит, а между тем у него в кармане справка о смерти матери. Надо бы на похороны поторопиться, живых цветов на могилку купить, как просила покойница, но пропиты деньги, и не волен человек в своих поступках. За заграничным напитком “чинзано” продолжаются русские мужские посиделки (”Чинзано”, 1973), а тем временем за тем же заморским питием (большой завоз “Чинзано” в 1970-е годы) собрались близкие им женщины – жена, подруга, сослуживица – тоже в количестве трех человек отметить день рождения (”День рождения Смирновой”, 1976). Тут своя женская болтовня об алансонских кружевах, содранных со старого бабушкиного пододеяльника для новой кофточки, злорадные женские “подколы” насчет того, что у кого-то из них изумруд с бриллиантами и платина похожи на чешскую бижутерию. Тут же вскользь и упоминания о диссертациях, которые все нет времени закончить, об очередях на золото (было такое в 1970-е) и моде на “нетленку” – книги об искусстве, о рыночной дороговизне, о болезнях и смертях родителей и, конечно же, о детях и мужчинах. Те же грубоватые выражения, как и у мужчин в “Чинзано”, вроде “мы вас звали выгоняли, а вы перлись не хотели”. И через эту браваду и бодрячество ощущаешь, как одинока и несчастна каждая из женщин. Одна ищет своего спивающегося мужа, другая влачит существование матери-одиночки, получающей в качестве алиментов восемь-десять рублей, третья не может забыть слов врача, сказанных ей во время чистки пятимесячного плода: “Эх, какого парня загубили!” Но что поделать, ведь нельзя “рожать от моложе себя”, “да еще и который не хочет ребенка знать”. В пик застолья намечается ссора, но она как-то незаметно в тех же самых разговорах сходит на нет. К ним приходит один из друзей – Валентин, тот самый, собирающийся за границу, уже известный читателям по пьесе “Чинзано”. Жизнь продолжается своим чередом, как и обыкновенное счастье и несчастье каждого из героев. Нет ни хороших, ни плохих, ни правых, ни виноватых. Однако вряд ли целью драматурга является стремление показать во что бы то ни стало пресловутую “прозу жизни”. Это удел персонажей – оставаться в замкнутом пространстве быта, зритель же должен сам прорваться за обозначенные пределы. Автор набрасывает лишь контур явления, которое зритель должен дорисовать, опираясь на собственный житейский опыт. В “Уроках музыки” представлена, казалось бы, банальнейшая история. Демобилизованный из армии сын Козловых Николай приводит в дом незнакомую девушку, которая домочадцам явно не по вкусу: размалевана, курит, вызывающе себя ведет и, как им кажется, имеет виды на их квартиру с обстановкой. Им хотелось бы видеть в качестве жены любимого сына скромную соседскую девушку Нину. Зная, что та без ума от Николая, и используя при этом сложные отношения в ее семье, куда недавно из заключения вернулся сожитель матери, родители Николая приглашают Нину в гости и оставляют у себя. Сын не противится, живет с Ниной как с женой, не собираясь на ней жениться, но в то же время не может забыть свою прежнюю любовь Надю, старается меньше бывать дома. Родители возмущены его поведением, ведь они озабочены его будущим. Как-то раз пришедшая беременная Надя, по сути, выставляется ими из дому. Сделав, по их мнению, благородный жест в отношении Нины, они не забывают иной раз напомнить ей о своих благодеяниях и превосходстве. Но автор не спешит осуждать их, они вовсе не монстры, равно как не только жертвы в данной ситуации Надя и Нина. Не назовешь привлекательным Николая, погубившего судьбы двух девушек, но и не так уж он несправедлив, припоминая родительские грешки молодости и заявляя в ответ на реплику отца: “Ты себя с нами не можешь равнять! Сравнил!” – “Я такой же человек”. С чем же имеет дело в данном случае зритель? С авторской индифферентностью? Всепрощением? Да и нужны ли в искусстве бесстрастные копии действительности, пусть даже самые точные?.. Пьесы Петрушевской вряд ли бесстрастны, скорее жестоки.