Сочинение на тему Песенное творчество Кольцова»

Песни Кольцова. Сейчас мы, говоря о кольцовском творчестве, обычно называем самую характерную его литературную форму просто песней. Сам же Кольцов почти неизменно подчеркивает: «Глаза» (Русская песня), «Измена суженой» (Русская песня), или, чаще: «Русская песня» («Ах, зачем меня…»), «Русская песня» («В поле ветер…»), «Русская песня» («Так и рвется душа…»). Эта подчеркнутость - не только дань литературной традиции, но и свидетельство первоначального острого осознания национальной самобытности. Но отнюдь не абстрактные сами по себе начала народной жизни владеют поэзией Кольцова. Впоследствии Глеб Успенский писал как о главном, всеохватывающем и всепроникающем начале такой жизни - о власти земли. Но у Успенского понятие «власть земли» раскрывается и как особый характер отношений с природой, так что слово «земля» по сути оказывается синонимом слова «природа». Такие отношения зиждутся на особом характере земледельческого труда. В качестве одного из главных аргументов Успенский привел поэзию Кольцова как поэта земледельческого труда: «Поэзия земледельческого труда - не пустое слово. В русской литературе есть писатель, которого невозможно иначе назвать, как поэтом земледельческого груда - исключительно. Это - Кольцов». Именно идея такого труда стала главной идеей поэзии Кольцова. Что касается «земледельческого труда исключительно», то здесь Успенский впадает в односторонность - поэзия Кольцова многим шире. Подобно Пушкину, Кольцов мог бы сказать, что и он в «жестокий век» «восславил свободу», ибо человек Кольцова это прежде всего свободный человек, в подлинном смысле слова «землепашец вольный». Есть у Кольцова стихотворение, которое, может быть, наиболее полно выражает такую «идею» земледельческого труда. Это многими поколениями заученная, прославленная, хрестоматийная «Песня пахаря». «В целой русской литературе едва ли найдется что-либо, даже издали подходящее к этой песне, производящее на душу столь могучее впечатление»,- писал в 1856 г. М. Е. Салтыков-Щедрин. * Что такое сама эта картина труда в «Песне пахаря»? * Вроде бы пахота? Но ведь и сев? И молотьба? * Все сразу. * Потому что пахарь есть и сеятель, и сборщик урожая: * Весело я лажу * Борону и соху, * Телегу готовлю, * Зерна насыпаю, * Весело гляжу я * На гумно, на скирды, * Молочу и вею… * Ну! Тащися, сивка! Пахарь пашет, но знает, как будет сеять. И знает не отвлеченным умом, как будет собирать посеянное, жать и молотить. Он идет по пашне, но видит гумно и скирды. Он трудится на пахоте, а думает об отдыхе. И не в конце пройденной борозды, а в конце всех работ: * Заблестит наш серп здесь, * Зазвенят здесь косы; * Сладок будет отдых * На снопах тяжелых! В «Песне пахаря» - не просто поэзия труда вообще, да и вряд ли такая возможна. Это поэзия труда одухотворенного, органичного, носящего всеобщий, но не отвлеченный характер, включенного в природу, чуть ли не в космос, ощущающая себя в нем и его в себе. В статье «Народные песни старой Франции» Анатоль Франс писал: «…Спору нет, жизнь землепашца сурова. Жалобы провансальского пахаря, погоняющего своих волов, неизбежно трогают нас, так же как жалобы его беррийского сотоварища. И все же для нас очевидно, что к этим жалобам примешиваются радость, удовлетворение и гордость… Слишком уж мрачными красками рисовали нам быт наших сельских предков. Они много трудились и порою претерпевали большие бедствия - но они отнюдь не жили по-скотски. Не будем так же усердно чернить прошлое нашей родины». И провансальская песня, и сиракузская буколика, и русская песня - все эти песни пахаря близки друг к другу, так как имеют один общий родовой корень - труд на земле. Как несущий духовное начало, сам труд радостен и весел: «Весело на пашне… Весело я лажу… Весело гляжу я…» Труд этот органично связан с природой; потому-то и природа, одухотворенная, ощущается тоже как организм. Герои Кольцова укреплены в труде, в природе, в истории, в традиции. Вот чем определены их сила и мощь. Это и укоризна современности, упрек, подобный тому, что бросил другой великий поэт того времени - Лермонтов: «богатыри - не вы». Мир поэзии Кольцова - мир живущий. Живут люди. В унисон им живет природа. И они с природой как бы уравниваются. Богатырство героев Кольцова природное. Таково богатырство Косаря, проявляющееся в труде («Косарь»). И природа - его мера или, вернее, безмерность. Сама степь, в которую уходит Косарь и которую он косит,- без конца и без края: не какие-то там десятины или гектары. Даже в народной песне, с которой связана кольцовская песня, есть ограничения и прикрепления: «Ах ты, степь моя, степь моздокская». У Кольцова своя география, его степь чуть ли не вся земля: * Ах ты, степь моя, * Пораскинулась, * Степь привольная, * К морю Черному * Широко ты, степь, * Понадвинулась! Но это и определение человека, пришедшего к ней «в гости», идущего по ней, по такой «вдоль и поперек». Почти как сказочный богатырь: «зажужжи коса, как пчелиный рой»; почти как Зевс Громовержец (или Илья пророк): «болоньей, коса, засверкай кругом». Это действительно «слуга и хозяин» природы, слушающий ее и ею повелевающий. Все это чудное богатырство возникает именно и момент труда. При этом слово Кольцова не просто говорит о природной силе, о мощи и размахе, но эту силу, этот разворот несет в самом себе. Само это слово распирает внутренняя энергия, найденная поэтом в языке. «Русский язык,- писал Белинский в рецензии 1845 г. на одну грамматическую книжку,- необыкновенно богат для выражения явлений природы… В самом деле, какое богатство для изображения явлений действительности заключается только в глаголах русских… На каком другом языке передали бы вы поэтическую прелесть этих выражений покойного Кольцова о степи: расстилается, пораскинулась, надвинулась…» В «Косаре» работает не только косарь - мощно и вдохно-венно трудится сам язык. По окончании труда все умеренно, всему возвращены реальные бытовые рамки: * Нагребу копен, * Намечу стогов; * Даст казачка мне * Денег пригоршни. Бытовые, но не обытовленные. И потому оплата все же предстает как «денег пригоршни», как «казна» и даже как «золотая казна».