Сочинение на тему Национальный русский характер в творчестве Герцена

Знал ли Герцен свой народ? Правильно ли он предугадывал путь его дальнейшего развития? Герцен искренно считал, что живет он и действует ради блага народного. Та клятва на Воробьевых горах, которую они с Огаревым дали в детстве, клятва борьбы с деспотизмом и мести за декабристов, была для него самого в конечном счете клятвой в верности делу освобождения русского народа. Он много писал о национальном русском характере, об участи простолюдина, об истории формирования некоторых существенных качеств нашего народа, которые принципиально, как ему казалось, отличали русских от немцев, французов, англичан — вообще от западного человека. Он полагал, что русские — молодой народ, почти еще не растративший сил в предшествовавшие века. И эту нерастраченную энергию русский народ, в отличие от западных, может с громадным эффектом вложить в социальное преобразование общества. Россия первой начнет строительство социализма в мире — был убежден Герцен. Впоследствии Чернышевский справедливо возразил Герцену, что, во-первых, и мы не так-то уж молоды: нельзя сбрасывать со счета девять веков развития восточных славян в границах Киевской Руси, Московского государства и Российской империи. А во-вторых, и западные народы еще не все силы растратили: еще не подошли их основные колонны к местам главных боев за социалистическое преобразование действительности. Однако же ведь было рациональное зерно в размышлениях Герцена? Ведь история как будто бы подтвердила его правоту в основном: русский народ первым совершил социалистическую революцию, первым построил общество нового типа и проложил путь в этом направлении для всего человечества. Так как же назвать этот прогноз Герцена: гениальной догадкой или научным предвидением? Нельзя однозначно ответить на этот вопрос. Нельзя прежде всего потому, что ему не дано было, в силу известной исторической ограниченности, полное знание будущего. Герцен исходил из того, что в истории нет предопределения: никто и ничто не управляет поведением людей по предначертаниям судьбы. У исторических деятелей есть возможность выбора — и каждый такой выбор намечал бы новый вариант исторического развития. Какую возможность они выбирают и каким способом они ее осуществляют — это дело случая. Стечение обстоятельств определяет выбор пути развития. Но в массе случайностей всегда проявляется закономерность. Герцен хорошо помнил один нз основных законов диалектики: необходимое предстает в форме случайности. Он также понимал, что главное для исторического деятеля — раскрыть то, что для человечества стало необходимым, и помочь его осуществлению. Европейские мыслители давно выдвинули социалистический идеал, но что он такое: светлое, но несбыточное пожелание или необходимый этап в развитии человечества? Размышления Герцена на эту тему имели тогда первостепенное значение для мыслящей России. Герцен полагал, что в современной ему буржуазной действительности уже сложились предпосылки социализма как нового, более справедливого общественного уклада. Следовательно, социализм возможен — таков один из вариантов исторического развития. По мнению Герцена, социализм более возможен, нежели любая другая общественная система отношений — неограниченная наследственная монархия, аристократическая олигархия или личная власть тирана. В принципе они тоже возможны — при определенных обстоятельствах. Так, революция 1848 года во Франции привела не к социализму, а к утверждению личной власти Наполеона III в интересах крупной буржуазии; и эта власть просуществовала почти двадцать лет. Так что нельзя полностью отвергать возможность вариантов общественного развития, отличающихся от социализма. Но они, как следовало из раздумий Герцена, менее вероятны в конечном счете, ибо основаны на сохранении и даже усилении социальной несправедливости. Они не устраняют противоречий в обществе, а могут только временно отодвинуть их разрешение. А раз социальные противоречия сохраняются, то человечество вновь и вновь принуждено будет возвращаться к мысли о социализме. В этом смысле социализм для Герцена — историческая неизбежность. Человечество не сможет далее развиваться, пока не прс-йдет через эту общественную формацию. Значит, в главном догадка Герцена была верной. Но вообразить в целом картину перехода от настоящего к будущему он не смог. Он еще ие знал — в отличие от Маркса и Энгельса — законов истории, понимаемых материалистически. Он догадывался, что центр революционного движения в Европе перемещается из Франции и Англии в Германию и Россию. Ему казалось, что из многих возможностей перехода к социализму более вероятна одна — в России. Но почему это происходит и какими материальными, экономическими причинами обусловлен этот сдвиг, объяснить он не мог. Вот тут мы и можем вернуться к поставленному вопросу: знал ли Герцен народ? Или точнее: что мог он знать о народе, будучи в положении состоятельного московского барина, человека без широких и прочных связей с различными сословиями? Герцен видел дворовых в доме Ивана Алексеевича Яковлева; один из них был слугой Герцена. Видел он крепостных в Васильевском — тех, какие приходили на барский двор. Видел людей в шинелях жандармских солдат, в смотрительском мундире, в ямщицкой или извозчицкой одежде. Видел петербуржцев, москвичей, вятичей, владимирцев, новгородцев… Образы людей разных возрастов, сословий, чинов, характеров, входя в воображение Герцена, подвергались аналитическому воздействию его пытливого ума. Происходила определенная классификация признаков и качеств: у Герцена складывалось представление об основных типах русской жизни и, наконец, вырисовывался образ народа. Насколько мог соответствовать этот образ тому, что существовало в действительности и что называлось общим именем русский народ? Вероятно, легче получить ответ, действуя методом исключения: чего не мог знать Герцен? Он не бывал на текстильных фабриках Подмосковья и кожевенных заводиках Замоскворечья. Не был на металлургических заводах Урала. Не видел солеварен, не знал труда углежогов и золотоискателей. Не ходил с бурлаками, не гонял плотов с плотогонами, не знал ничего о путине в Поволжье и русском Поморье. Не приходилось ему, как впоследствии Л. Толстому, самому пахать или идти в ряд с крестьянами на покосе. Не шагал он, подбадриваемый зуботычиной ефрейтора, с новобранцами на плацу. Не голодал в походах вместе с солдатами, не проливал кровь на редутах Севастополя или в набегах против кавказских горцев. Не спорил на мирской сходке о размере разверстки и порядке сдачи рекрутов. Все названное потом было изображено русскими писателями, вошло в литературу и в совокупности сложилось в образ русского народа. Даль, Решетников, Помяловский, Потехин, Гл. Успенский, Некрасов, Тургенев, Достоевский, Л. Толстой, Слепцов, Мамин-Сибиряк и десятки других писателей общими усилиями выполнили эту грандиозную задачу. Таланты их были неодинаковы, как неодинаков был и художественный уровень их произведений. Но всеми ими, как и Герценом, двигала горячая любовь к своему народу и не менее горячее стремление помочь ему. Многого Герцен, как мы убеждаемся, не знал и не мог знать. Представление о народе у него, как и у всех его современников, не могло быть полным. Знание народной жизни у Герцена было ограниченным, и это помешало Герцену правильно представить некоторые существенные стороны социально исторического развития русского народа.