Записки из мёртвого дома [1/2]

Часть первая

Введение

Александра Петровича Горянчикова я встретил в маленьком сибирском городке. Родившись в России дворянином, он стал ссыльно-каторжным второго разряда за убийство жены. Отбыв 10 лет каторги, он доживал свой век в городке К. Это был бледный и худой человек лет тридцати пяти, маленький и тщедушный, нелюдимый и мнительный. Проезжая однажды ночью мимо его окон, я заметил в них свет и решил, что он что-то пишет.

Вернувшись в городок месяца через три, я узнал, что Александр Петрович умер. Его хозяйка отдала мне его бумаги. Среди них была тетрадка с описанием каторжной жизни покойного. Эти записки — «Сцены из Мёртвого дома», как он их называл, — показались мне любопытными. На пробу выбираю несколько глав.

I. Мёртвый дом

Острог стоял у крепостного вала. Большой двор был обнесён забором из высоких заострённых столбов. В ограде были крепкие ворота, охраняемые часовыми. Здесь был особенный мир, со своими законами, одеждой, нравами и обычаями.

По сторонам широкого внутреннего двора тянулись две длинные одноэтажные казармы для арестантов. В глубине двора — кухня, погреба, амбары, сараи. В середине двора ровная площадка для поверок и перекличек. Между строениями и забором оставалось большое пространство, где некоторые заключенные любили побыть одни.

На ночь нас запирали в казарме, длинной и душной комнате, освещённой сальными свечами. Зимой запирали рано, и в казарме часа четыре стоял гам, хохот, ругательства и звон цепей. Постоянно в остроге находилось человек 250. Каждая полоса России имела тут своих представителей.

Большая часть арестантов — ссыльно-каторжные гражданского разряда, преступники, лишенные всяких прав, с заклеймёнными лицами. Они присылались на сроки от 8 до 12 лет, а потом рассылались по Сибири на поселение. Преступники военного разряда присылались на короткие сроки, а потом возвращались туда, откуда пришли. Многие из них возвращались в острог за повторные преступления. Этот разряд назывался «всегдашним». В «особое отделение» преступники присылались со всей Руси. Они не знали своего срока и работали больше остальных каторжников.

Декабрьским вечером я вошёл в этот странный дом. Мне надо было привыкнуть к тому, что я никогда не буду один. О прошлом арестанты говорить не любили. Большинство умело читать и писать. Разряды различались по разноцветной одежде и по-разному выбритым головам. Большинство каторжан были угрюмыми, завистливыми, тщеславными, хвастливыми и обидчивыми людьми. Больше всего ценилась способность ничему не удивляться.

По казармам велись бесконечные сплетни и интриги, но против внутренних уставов острога никто не смел восставать. Бывали характеры выдающиеся, подчинявшиеся с трудом. Приходили в острог люди, которые совершали преступления из тщеславия. Такие новички быстро понимали, что здесь удивлять некого, и попадали в общий тон особого достоинства, который был принят в остроге. Ругательство было возведено в науку, которую развивали беспрерывные ссоры. Сильные люди в ссоры не вступали, были рассудительны и послушны, — это было выгодно.

Каторжную работу ненавидели. Многие в остроге имели своё собственное дело, без которого не смогли бы выжить. Арестантам запрещалось иметь инструменты, но начальство смотрело на это сквозь пальцы. Тут встречались всевозможные ремёсла. Заказы работ добывались из города.

Деньги и табак спасали от цинги, а работа спасала от преступлений. Несмотря на это, и работа и деньги запрещались. По ночам производились обыски, отбиралось всё запрещённое, поэтому деньги сразу пропивались.

Тот, кто ничего не умел, становился перекупщиком или ростовщиком. под залог принимались даже казённые вещи. Почти у каждого был сундук с замком, но это не спасало от воровства. Были и целовальники, торговавшие вином. Бывшие контрабандисты быстро находили применение своему мастерству. Был еще один постоянный доход, — подаяние, которое всегда делилось поровну.

II. Первые впечатления

Вскоре я понял, что тяжесть каторжной работы работы состояла в том, что она — вынужденная и бесполезная. Зимой казённой работы было мало. Все возвращались в острог, где своим ремеслом занималась только треть арестантов, остальные сплетничали, пили и играли в карты.

По утрам в казармах было душно. В каждой казарме был арестант, который назывался парашником и не ходил на работу. Он должен был мыть нары и полы, выносить ночной ушат и приносить два ведра свежей воды — для умывания, и для питья.

Поначалу на меня смотрели косо. Бывших дворян в каторге никогда не признают за своих. Особенно доставалось нам на работе, за то, что у нас было мало сил, и мы не могли им помогать. Польских шляхтичей, которых было человек пять, не любили ещё больше. Русских дворян было четверо. Один — шпион и доносчик, другой — отцеубийца. Третьим был Аким Акимыч, высокий, худощавый чудак, честный, наивный и аккуратный.

Служил он офицером на Кавказе. Один соседний князёк, считавшийся мирным, напал ночью на его крепость, но неудачно. Аким Акимыч расстрелял этого князька перед своим отрядом. Его приговорили к смертной казни, но смягчили приговор и сослали в Сибирь на 12 лет. Арестанты уважали Акима Акимыча за аккуратность и умелость. Не было ремесла, которого бы он не знал.

Дожидаясь в мастерской смены кандалов, я расспросил Акима Акимыча о нашем майоре. Он оказался непорядочным и злым человеком. На арестантов он смотрел как на своих врагов. В остроге его ненавидели, боялись как чумы и даже хотели убить.

Между тем в мастерскую явились несколько калашниц. До зрелого возраста они продавали калачи, которые пекли их матери. Повзрослев, они продавали совсем другие услуги. Это было сопряжено с большими трудностями. Надо было выбрать время, место, назначить свидание и подкупить конвойных. Но всё-таки мне удавалось иногда быть свидетелем любовных сцен.

Обедали арестанты посменно. В первый мой обед между арестантами зашла речь о каком-то Газине. Поляк, который сидел рядом, рассказал, что Газин торгует вином и пропивает заработанное. Я спросил, почему многие арестанты на меня смотрят косо. Он объяснил, что они злятся на меня за то, что я дворянин, многие из них хотели бы унизить меня, и добавил, что я еще не раз встречу неприятности и брань.

III. Первые впечатления

Арестанты ценили деньги наравне со свободой, но их было трудно сохранить. Либо деньги отбирал майор, либо их крали свои. Впоследствии мы отдавали деньги на хранение старику староверу, поступившему к нам из стародубовских слобод.

Это был маленький, седенький старичок лег шестидесяти, спокойный и тихий, с ясными, светлыми глазами в окружении мелких лучистых морщинок. Старик, вместе с другими фанатиками, поджог единоверческую церковь. Как один из зачинщиков он был сослан на каторгу. Старик был зажиточным мещанином, дома оставил семью, но с твёрдостью пошёл в ссылку, считая её «мукою за веру». Арестанты уважали его и были уверены, что старик не может украсть.

В остроге было тоскливо. Арестантов тянуло закутить на весь капитал, чтобы забыть свою тоску. Иногда человек работал по нескольку месяцев только для того, чтоб в один день спустить весь заработок. Многие из них любили заводить себе яркие обновки и ходить в праздники по казармам.

Торговля вином было делом рискованным, но выгодным. В первый раз целовальник сам проносил в острог вино и выгодно его продавал. После второго и третьего раза он основывал настоящую торговлю и заводил агентов и помощников, которые рисковали вместо него. Агентами обычно становились промотавшиеся гуляки.

В первые дни моего заключения я заинтересовался молодым арестантом по имени Сироткин. Ему было не более 23-х лет. Он считался одним из самых опасных военных преступников. В острог он попал за то, что убил своего ротного командира, который всегда был им недоволен. Сироткин дружил с Газиным.

Газин был татарин, очень сильный, высокий и мощный, с непропорционально огромной головой. В остроге говорили, что он беглый военный из Нерчинска, в Сибирь был сослан не раз, и наконец попал в особое отделение. В остроге он вел себя благоразумно, ни с кем не ссорился и был необщителен. Было заметно, что он неглуп и хитёр.

Всё зверство натуры Газина проявлялось, когда он напивался. Он приходил в страшную ярость, хватал нож и бросался на людей. Арестанты нашли способ справляться с ним. Человек десять бросались на него и начинали бить, пока он не терял сознания. Потом его заворачивали в полушубок и относили на нары. Наутро он вставал здоровый и выходил на работу.

Ввалившись в кухню, Газин стал придираться ко мне и моему товарищу. Видя, что мы решили молчать, он задрожал от бешенства, схватил тяжёлый лоток для хлеба и замахнулся. Несмотря на то, что убийство грозило неприятностями всему острогу, все притихли и выжидали — до такой степени была сильна в них ненависть к дворянам. Только он хотел опустить лоток, кто-то крикнул, что украли его вино, и он бросился из кухни.

Весь вечер меня занимала мысль о неравенстве наказания за одни и те же преступления. Иногда преступления нельзя сравнивать. Например, один зарезал человека просто так, а другой убил, защищая честь невесты, сестры, дочери. Ещё одно различие — в наказанных людях. Человек образованный, с развитой совестью, сам себя осудит за свое преступление. Другой даже не думает о совершённом им убийстве и считает себя правым. Бывают и такие, которые совершают преступления, чтоб попасть в каторгу и избавиться от тяжёлой жизни на воле.

IV. Первые впечатления

После последней поверки из начальства в казарме оставались инвалид, наблюдающий за порядком, и старший из арестантов, назначаемый плац-майором за хорошее поведение. В нашей казарме старшим оказался Аким Акимыч. На инвалида арестанты не обращали внимания.

Каторжное начальство всегда относилось к арестантам с опаской. Арестанты сознавали, что их боятся, и это придавало им куражу. Самый лучший начальник для арестантов тот, кто их не боится, а самим арестантам приятно такое доверие.

Вечером наша казарма приняла домашний вид. Кучка гуляк засела вокруг коврика за карты. В каждой казарме был арестант, который сдавал напрокат коврик, свечу и засаленные карты. Всё это называлось «майдан». Прислужник при майдане стоял на карауле всю ночь и предупреждал о появлении плац-майора или караульных.

Моё место было на нарах у двери. Рядом со мной помещался Аким Акимыч. Слева размещалась кучка кавказских горцев, осуждённых за грабежи: трое дагестанских татар, два лезгина и один чеченец. Дагестанские татары были родными братьями. Самому младшему, Алею, красивому парню с большими чёрными глазами, было около 22-х лет. На каторгу они попали за то, что ограбили и зарезали армянского купца. Братья очень любили Алея. Несмотря на внешнюю мягкость, у Алея был сильный характер. Он был справедлив, умён и скромен, избегал ссор, хотя умел за себя постоять. За несколько месяцев я научил его говорить по-русски. Алей освоил несколько ремёсел, и братья гордились им. С помощью Нового завета я научил его читать и писать по-русски, чем заслужил благодарность его братьев.

Поляки на каторге составляли отдельную семью. Некоторые из них были образованные. Образованный человек в каторге должен привыкнуть к чужой для него среде. Часто одинаковое для всех наказание становится для него вдесятеро мучительней.

Из всех каторжных поляки любили только еврея Исайя Фомича, похожего на общипанного цыпленка человека лет 50-ти, маленького и слабого. Пришёл он по обвинению в убийстве. В каторге жить ему было легко. Будучи ювелиром, он был завален работой из города.

Ещё в нашей казарме было четыре старообрядца; несколько малороссов; молоденький каторжный лет 23-х, убивший восемь человек; кучка фальшивомонетчиков и несколько мрачных личностей. Все это мелькнуло передо мной в первый вечер моей новой жизни среди дыма и копоти, при звоне кандалов, среди проклятий и бесстыдного хохота.

V. Первый месяц

Через три дня я вышел на работу. В то время среди враждебных лиц я не мог разглядеть ни одного доброжелательного. Приветливей всех был со мной Аким Акимыч. Рядом со мной был ещё один человек, которого я хорошо узнал только через много лет. Это был арестант Сушилов, который мне прислуживал. У меня был и другой прислужник, Осип, один из четырех поваров, выбранных арестантами. Повара не ходили на работу, и в любой момент могли отказаться от этой должности. Осипа выбирали несколько лет подряд. Он был человек честный и кроткий, хотя и пришел за контрабанду. Вместе с другими поварами он торговал вином.

Осип готовил мне еду. Сушилов сам стал мне стирать, бегать по разным поручениям и чинить мою одежду. Он не мог не служить кому-нибудь. Сушилов был человек жалкий, безответный и забитый от природы. Разговор давался ему с большим трудом. Он был среднего роста и неопределённой внешности.

Арестанты посмеивались над Сушиловым потому, что он сменился по дороге в Сибирь. Смениться — значит поменяться с кем-нибудь именем и участью. Обычно это делают арестанты, имеющие большой срок каторги. Они находят таких недотёп, как Сушилов, и обманывают их.

Я смотрел на каторгу с жадным вниманием, меня поражали такие явления, как встреча с арестантом А-вым. Он был из дворян и доносил нашему плац-майору обо всём, что делается в остроге. Поссорившись с родными, А-ов покинул Москву и прибыл в Петербург. Чтоб добыть денег, он пошёл на подлый донос. Его обличили и сослали в Сибирь на десять лет. Каторга развязала ему руки. Ради удовлетворения своих зверских инстинктов он был готов на всё. Это было чудовище, хитрое, умное, красивое и образованное.

VI. Первый месяц

В переплете Евангелия у меня было спрятано несколько рублей. Эту книгу с деньгами подарили мне в Тобольске другие ссыльные. Есть в Сибири люди, которые бескорыстно помогают ссыльным. В городе, где находился наш острог, жила вдова, Настасья Ивановна. Многого она сделать не могла из-за бедности, но мы чувствовали, что там, за острогом, у нас есть друг.

В эти первые дни я думал о том, как поставлю себя в остроге. Я решил поступать, как велит совесть. На четвёртый день меня отправили разбирать старые казённые барки. Этот старый материал ничего не стоил, и арестанты посылались для того, чтобы не сидеть сложа руки, что и сами арестанты хорошо понимали.

За работу принялись вяло, нехотя, неумело. Через час пришел кондуктор и объявил урок, выполнив который можно будет идти домой. Арестанты быстро принялись за дело, и пошли домой усталые, но довольные, хоть и выиграли всего каких-то полчаса.

Я везде мешал, меня чуть ли не с бранью отгоняли прочь. Когда же я отошел в сторонку, тотчас закричали, что я плохой работник. Они были рады поиздеваться над бывшим дворянчиком. Несмотря на это, я решил держать себя как можно проще и независимее, не боясь их угроз и ненависти.

По их понятиям, я должен был вести себя как дворянин-белоручка. Они ругали бы меня за это, но уважали бы про себя. Такая роль была не для меня; я пообещал себе не принижать перед ними ни моего образования, ни образа мыслей. Если бы я стал подлизываться и фамильярничать с ними, они подумали бы, что я делаю это из страха, и с презрением обошлись бы со мной. Но и замыкаться перед ними мне не хотелось.

Вечером я скитался один за казармами и вдруг увидал Шарика, нашу острожную собаку, довольно большую, черную с белыми пятнами, с умными глазами и пушистым хвостом. Я погладил её и дал ей хлеба. Теперь, возвращаясь с работы, я спешил за казармы с визжащим от радости Шариком, обхватывал его голову, и сладко-горькое чувство щемило мне сердце.

VII. Новые знакомства. Петров

Я стал привыкать. Я уже не слонялся по острогу как потерянный, любопытные взгляды каторжан не останавливались на мне так часто. Меня поражало легкомыслие каторжников. Свободный человек надеется, но он живёт, действует. Надежда заключённого — совсем другого рода. Даже страшные преступники, прикованные к стене цепью, мечтают пройтись по двору острога.

За любовь к работе каторжники насмехались надо мной, но я знал, что работа меня спасёт, и не обращал на них внимания. Инженерное начальство облегчало работу дворянам, как людям слабым и неумелым. Обжигать и толочь алебастр назначали человека три-четыре во главе с мастером Алмазовым, суровым, смуглым и сухощавым человеком в летах, необщительным и брюзгливым. Другая работа, на которую меня посылали, — вертеть точильное колесо в мастерской. Если вытачивали что-нибудь большое, мне в помощь посылали ещё одного дворянина. Эта работа в продолжение нескольких лет оставалась за нами.

Постепенно стал расширяться круг моих знакомств. Первым стал посещать меня арестант Петров. Он жил в особом отделении, в самой отдалённой от меня казарме. Петров был невысокого роста, крепкого сложения, с приятным широкоскулым лицом и смелым взглядом. Ему было лет 40. Говорил он со мной непринуждённо, держал себя порядочно и деликатно. Такие отношения продолжались между нами несколько лет и никогда не становились ближе.

Петров был самым решительным и бесстрашным из всех каторжников. Его страсти, как горячие угли, были посыпаны золою и тихо тлели. Он ссорился редко, но ни с кем не был дружен. Его всё интересовало, но он ко всему оставался равнодушен и слонялся по острогу без дела. Такие люди резко проявляют себя в критические минуты. Они не зачинщики дела, но главные его исполнители. Они первые перескакивают через главное препятствие, все бросаются за ними и слепо идут до последней черты, где и кладут свои головы.

VIII. Решительные люди. Лучка

Решительных людей в каторге было мало. Сначала я сторонился этих людей, но потом изменил свои взгляды даже на самых страшных убийц. О некоторых преступлениях трудно было составить мнение, так много было в них странного.

Арестанты любили похвалиться своими «подвигами». Однажды я услышал рассказ о том, как арестант Лука Кузьмич для своего удовольствия убил одного майора. Этот Лука Кузьмич был маленький, тоненький, молоденький арестантик из хохлов. Он был хвастлив, заносчив, самолюбив, каторжники его не уважали и называли Лучкой.

Свою историю Лучка рассказывал тупому и ограниченному, но доброму парню, соседу по нарам, арестанту Кобылину. Лучка рассказывал громко: ему хотелось, чтобы все его слышали. Это случилось во время пересылки. С ним сидело человек 12 хохлов, высоких, здоровых, но смирных. Еда плохая, да майор ими вертит, как его милости угодно. Взбудоражил Лучка хохлов, потребовали майора, а сам еще с утра у соседа нож взял. Вбежал майор, пьяный, кричит. «Я царь, я и бог!» Лучка подобрался поближе, да и воткнул ему нож в живот.

К несчастью, такие выражения, как: «Я царь, я и бог», употреблялись многими офицерами, особенно теми, кто вышел из нижних чинов. Перед начальством они подобострастны, но для подчинённых они становятся неограниченными повелителями. Это очень раздражает арестантов. Каждый арестант, как бы он ни был унижен, требует уважения к себе. Я видел, какое действие благородные и добрые офицеры производили на этих униженных. Они, как дети, начинали любить.

За убийство офицера Лучке дали 105 плетей. Хоть Лучка и убил шесть человек, но в остроге его никто не боялся, хотя в душе он мечтал прослыть страшным человеком.

IX. Исай Фомич. Баня. Рассказ Баклушина

Дня за четыре до Рождества нас повели в баню. Больше всех радовался Исай Фомич Бумштейн. Казалось, он совсем не жалел, что попал на каторгу. Он делал только ювелирную работу и жил богато. Городские евреи покровительствовали ему. По субботам он ходил под конвоем в городскую синагогу и ожидал окончания своего двенадцатилетнего срока, чтобы жениться. В нем была смесь наивности, глупости, хитрости, дерзости, простодушия, робости, хвастливости и нахальства. Исай Фомич служил всем для развлечения. Он понимал это и гордился своим значением.

В городе были только две публичные бани. Первая была платная, другая — ветхая, грязная и тесная. В эту баню нас и повели. Арестанты радовались тому, что выйдут из крепости. В бане нас разделили на две смены, но, несмотря на это, было тесно. Петров помог мне раздеться, — из-за кандалов это было трудным делом. Арестантам выдавалось по маленькому кусочку казённого мыла, но тут же, в предбаннике, кроме мыла, можно было купить сбитень, калачи и горячую воду.

Баня была похожа на ад. В маленькую комнату набилось человек сто. Петров купил место на лавке у какого-то человека, который тотчас же юркнул под лавку, где было темно, грязно и всё было занято. Всё это орало и гоготало под звон цепей, волочившихся по полу. Грязь лилась со всех сторон. Баклушин подносил горячую воду, а Петров вымыл меня с такими церемониями, точно я был фарфоровый. Когда мы пришли домой, я угостил его косушкой. Баклушина я позвал к себе на чай.

Баклушина все любили. Это был высокий парень, лет 30-ти, с молодцеватым и простодушным лицом. Он был полон огня и жизни. Познакомившись со мной, Баклушин рассказал, что он из кантонистов, служил в пионерах и был любим некоторыми высокими лицами. Он даже книжки читал. Придя ко мне на чай, он объявил мне, что скоро состоится театральное представление, которое арестанты устраивали в остроге по праздникам. Баклушин был одним из главных зачинщиков театра.

Баклушин рассказал мне, что служил унтер-офицером в гарнизонном батальоне. Там он влюбился в немку, прачку Луизу, которая жила с тёткой, и надумал на ней жениться. Изъявил желание жениться на Луизе и её дальний родственник, немолодой и богатый часовщик, немец Шульц. Луиза не была против этого брака. Через несколько дней стало известно, что Шульц заставил Луизу поклясться не встречаться с Баклушиным, что немец держит их с тёткой в чёрном теле, и что тётка встретится с Шульцем в воскресенье в его магазине, чтобы окончательно обо всём договориться. В воскресенье Баклушин взял пистолет, пошёл в магазин и застрелил Шульца. Две недели после этого он был счастлив с Луизой, а потом его арестовали.

X. Праздник Рождества Христова

Наконец наступил праздник, от которого все чего-то ожидали. К вечеру инвалиды, ходившие на базар, принесли много всякой провизии. Даже самые бережливые арестанты хотели достойно отметить Рождество. В этот день арестантов не посылали на работы, таких дней было три в году.

У Акима Акимыча не было семейных воспоминаний — он вырос сиротой в чужом доме и с пятнадцати лет пошёл на тяжёлую службу. Не был он и особенно религиозен, поэтому готовился встретить Рождество не с тоскливыми воспоминаниями, а с тихим благонравием. Он не любил задумываться и жил по установленным навсегда правилам. Только один раз в жизни он попробовал пожить своим умом — и попал на каторгу. Он вывел из этого правило — никогда не рассуждать.

На следующее утро вошедший считать арестантов караульный унтер-офицер поздравил всех с праздником. Со всех концов города в острог несли подаяние, которое было поделено поровну между казармами.

В военной казарме, где нары стояли только вдоль стен, священник провёл рождественскую службу и освятил все казармы. Сразу после этого приехали плац-майор и комендант, которого у нас любили и даже уважали. Они обошли все казармы и всех поздравили.

Постепенно народ разгуливался, но трезвых оставалось гораздо больше, и было кому присмотреть за пьяными. Газин был трезв. Он намеревался гулять в конце праздника, собрав все денежки из арестантских карманов. По казармам раздавались песни. Многие расхаживали с собственными балалайками, в особом отделении образовался даже хор человек из восьми.

Между тем начинались сумерки. Среди пьянства проглядывали грусть и тоска. Народ хотел весело провести великий праздник, — и какой тяжёлый и грустный был этот день почти для каждого. В казармах становилось невыносимо и омерзительно. Мне было грустно и жалко их всех.

XI. Представление

На третий день праздника состоялось представление в нашем театре. Нам было неизвестно, знал ли о театре наш плац-майор. Такому человеку, как плац-майор, надо было обязательно что-нибудь отнять, кого-нибудь лишить права. Старший унтер-офицер не противоречил арестантам, взяв с них слово, что все будет тихо. Афишу написал Баклушин для господ офицеров и благородных посетителей, удостоивших наш театр своим посещением.

Первая пьеса называлась «Филатка и Мирошка соперники», в которой Баклушин играл Филатку, а Сироткин — Филаткину невесту. Вторая пьеса называлась «Кедрил-обжора». В заключение представлялась «пантомима под музыку».

Театр устроили в военной казарме. Половина комнаты была отдана зрителям, на другой половине была сцена. Занавес, натянутый поперек казармы, был расписан масляной краской и сшит из холста. Перед занавесом стояли две скамейки и несколько стульев для офицеров и посторонних посетителей, которые не переводились в течение всего праздника. Позади скамеек стояли арестанты, и теснота там была невероятная.

Толпа зрителей, сдавленная со всех сторон, с блаженством на лице ожидала начала представления. Отблеск детской радости сиял на клеймёных лицах. Арестанты были в восторге. Им позволили повеселиться, забыть о кандалах и долгих годах заключения.

Часть вторая

I. Госпиталь

После праздников я заболел и отправился в наш военный госпиталь, в главном корпусе которого располагались 2 арестантские палаты. Заболевшие арестанты объявляли о своей болезни унтер-офицеру. Их записывали в книгу и отсылали с конвойным в батальонный лазарет, где действительно больных доктор записывал в госпиталь.

Назначением лекарств и распределением порций занимался ординатор, который заведовал арестантскими палатами. Нас одели в госпитальное бельё, я прошёл по чистому коридору и очутился в длинной, узкой комнате, где стояли 22 деревянные кровати.

Тяжелобольных было немного. Справа от меня лежал фальшивомонетчик, бывший писарь, незаконный сын отставного капитана. Это был коренастый парень лет 28-ми, неглупый, развязный, уверенный в своей невиновности. Он подробно рассказал мне о порядках в госпитале.

Вслед за ним ко мне подошел больной из исправительной роты. Это был уже седой солдат по имени Чекунов. Он стал прислуживать мне, чем вызвал несколько ядовитых насмешек у чахоточного больного по фамилии Устьянцев, который, испугавшись наказания, выпил кружку вина, настоянного на табаке, и отравился. Я почувствовал, что его злость направлена скорее на меня, чем на Чекунова.

Здесь были собраны все болезни, даже венерические. Было и несколько, пришедших просто «отдохнуть». Доктора пускали их из сострадания. Внешне палата была относительно чистой, но внутренней чистотой у нас не щеголяли. Больные привыкли к этому и даже считали, что так и надо. Наказанных шпицрутенами встречали у нас очень серьезно и молча ухаживали за несчастными. Фельдшера знали, что сдают битого в опытные руки.

После вечернего посещения доктора палату запирали, внеся в неё ночной ушат. Ночью арестантов из палат не выпускали. Эта бесполезная жестокость объяснялась тем, что арестант выйдет ночью в сортир и убежит, несмотря на то, что там окно с железной решеткой, а до сортира арестанта сопровождает вооружённый часовой. Да и куда бежать зимой в больничной одежде. От кандалов каторжника не избавляет никакая болезнь. Для больных кандалы слишком тяжелы, и эта тяжесть усугубляет их страдания.

II. Продолжение

Доктора обходили палаты утром. Перед ними посещал палату наш ординатор, молодой, но знающий лекарь. Много лекарей на Руси пользуются любовью и уважением простого народа, несмотря на всеобщее недоверие к медицине. Когда ординатор замечал, что арестант пришел отдохнуть от работы, он записывал ему несуществующую болезнь и оставлял лежать. Старший доктор был гораздо суровее ординатора, и за это его у нас уважали.

Некоторые больные просились на выписку с не зажившей от первых палок спиной, чтобы поскорее выйти из-под суда. Вынести наказание некоторым помогала привычка. Арестанты с необыкновенным добродушием рассказывали о том, как их били, и о тех, кто их бил.

Однако не все рассказы были хладнокровны и равнодушны. Про поручика Жеребятникова рассказывали с негодованием. Это был человек лет 30-ти, высокий, жирный, с румяными щеками, белыми зубами и раскатистым смехом. Он любил сечь и наказывать палками. Поручик был утончённым гурманом в исполнительном деле: он изобретал разные противоестественные вещи, чтоб приятно пощекотать свою заплывшую жиром душу.

О поручике Смекалове, который был командиром при нашем остроге, вспоминали с радостью и наслаждением. Русский народ готов забыть любые муки за одно ласковое слово, но поручик Смекалов приобрел особенную популярность. Был он человек простой, даже по-своему добрый и его у нас признавали за своего.

III. Продолжение

В госпитале я получил наглядное представление обо всех видах наказаний. В наши палаты сводились все наказанные шпицрутенами. Мне хотелось знать все степени приговоров, я старался представить психологическое состояние идущих на казнь.

Если назначенное число ударов арестант не выдерживал, то по приговору лекаря ему делили это число на несколько частей. Саму казнь арестанты переносили мужественно. Я заметил, что розги в большом количестве — самое тяжелое наказание. С пятисот розог можно засечь человека до смерти, а пятьсот палок можно перенести без опасности для жизни.

Свойства палача есть почти в каждом человеке, но развиваются они неравномерно. Палачи бывают двух видов: добровольные и подневольные. К подневольному палачу народ испытывает безотчётный, мистический страх.

Подневольный палач — это ссыльный арестант, поступивший в ученики к другому палачу и оставленный навсегда при остроге, где он имеет своё хозяйство и находится под охраной. У палачей есть деньги, они хорошо питаются, пьют вино. Слабо наказать палач не может; но за взятку он обещает жертве, что не прибьёт ее очень больно. Если на его предложение не соглашаются, он наказывает варварски.

Лежать в госпитале было скучно. Приход новичка всегда производил оживление. Радовались даже сумасшедшим, которых приводили на испытание. Подсудимые прикидывались сумасшедшими, чтобы избавиться от наказания. Некоторые из них, покуролесив два-три дня, утихали и просились на выписку. Настоящие сумасшедшие были наказанием для всей палаты.

Тяжелобольные любили лечиться. Кровопускания принимались с удовольствием. Наши банки были особого рода. Машинку, которой рассекается кожа, фельдшер потерял или испортил, и вынужден был делать 12 надрезов для каждой банки ланцетом.

Самое грустное время наступало поздним вечером. Становилось душно, вспоминались яркие картины прошлой жизни. Однажды ночью я услышал рассказ, который показался мне горячечным сном.