Трагические мотивы в лирике Марины Цветаевой

Марина Цветаева — поэт трагического мироощущения. Уже в раннем стихотворении «Молитва» она задумывается о смерти:

Христос и Бог!

Я жажду чуда

Теперь,сейчас,в начале дня!

О,дай мне умереть,покуда

Вся жизнь как книга для меня.

Ты дал мне детство — лучше сказки

И дай мне смерть — в семнадцать лет!

Мысли не только о скорой, но и желанной смерти не оставляли Цветаеву практически на протяжении всего ее творческого пути. Поэтесса в пятнадцать лет признавалась:

О,для чего я выросла большая?

Спасенья нет!

Она в семнадцать лет пишет стихотворение, где к неизвестному прохожему обращается... из могилы:

Сорви себе стебель дикий

И ягоду ему вслед, —

Кладбищенской земляники

Крупнее и слаще нет.

Но только не стой угрюмо,

Главу опустив на грудь,

Легко обо мне подумай,

Легко обо мне забудь.

Однако в то же самое время Цветаева надеялась:

Моим стихам,написанным так рано,

Что и не знала я,что я — поэт...

Моим стихам о юности и смерти

Нечитанным стихам! —

Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берет!),

Моим стихам,как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

Поэтесса как будто предсказала и собственную трудную судьбу, и долгое отторжение ее стихов значительной частью критики и читателей. После эмиграции в 1922 г. трагические нотки в поэзии Цветаевой усилились. Так, в 1925 г. она писала:

Русской ржи от меня поклон,

Ниве,где баба застится... Друг!

Дожди за моим окном,

Беды и блажи на сердце...

Ты,в погудке дождей и бед —

То ж,что Гомер в гекзаметре.

Дай мне руку — на весь тот свет!

Здесь — мои обе заняты.

Здесь воспоминания о типичном русском пейзаже опять вызывают у Цветаевой мысли о загробном мире. Тяготы эмигрантского быта, западноевропейские обыватели, чуждые духовным исканиям русских изгнанников, укрепляли поэтессу в убеждении, что именно ей и ее товарищам по несчастью суждено даже в смерти сохранить всечеловеческую любовь:

Доктора узнают нас в морге

По не в меру большим сердцам.

Цветаева всегда ощущала свое одиночество — и в среде эмиграции, где большинство отвернулось от нее из-за открыто просоветской позиции ее мужа С.А. Эфрона. И в чисто поэтическом отношении —.она была вне школ, вне направлений, не имела последователей и учеников. В 1931 г. в стихотворении «Страна» Цветаева выразила тоску по России, по той России, которую уже не вернуть:

Можно ли вернуться

Вдом,который срыт?

Заново родися!

Вновую страну!

Ну-ка,воротися

На спину коню

Сбросившему!

(Кости Целы-то — хотя?)

Эдакому гостю

Булочник — ломтя

Ломаного,плотник —

Гроба не продаст!

Той ее — несчетных

Верст,небесных царств.

Той, где на монетах —

Молодость моя,

Той России — нету.

Как и той меня.

А попытка вернуться «в дом, который срыт», привела Марину Ивановну к настоящей трагедии, не в стихах, а в жизни. Она возвратилась в СССР в июне 1939 г., но уже в августе была арестована дочь, а в октябре — муж. На родине Цветаева потеряла самых близких ей людей, подверглась остракизму, оказалась лишенной возможности полноценного творчества, возможности публиковать свои произведения, и, в конечном счете, — лишенной средств к существованию. В своем последнем стихотворении она утверждала:

Чем пугалом среди живых —

Быть призраком хочу — с твоими...

И — фоба нет! Разлуки — нет!

Стол расколдованном разбужен.

Как смерть — на свадебный обед,

Я — жизнь,пришедшая на ужин.

Эти стихи родились менее чем за полгода до гибели. Цветаева чувствовала, что жизнь идет к концу, к прощальной вечере — ужину. Она не хотела оставаться «пугалом среди живых» и в смерти надеялась преодолеть разлуку с родными и близкими, которых лишилась так скоро и внезапно. Здесь уже предсказан финал: 31 августа 1941 г. в эвакуации в Елабуге в состоянии безысходной тоски, потеряв всякую надежду на лучшее, Марина Цветаева покончила с собой. Четверть века спустя на ее родине вышел первый однотомник цветаевских стихов (сейчас издано уже полное собрание сочинений). Черед для ее поэзии все-таки настал, но сама поэтесса, к несчастью, до этого времени не дожила.