Сочинение на тему Поэтика прозы Сергея Довлатова»

тоту сыров и масел…» («Когда-то мы жили в горах» – III.235). Заметим, кстати, что подобные сравнения воскрешают в памяти читателя поэтику раннего Заболоцкого – см., наер, стихотворение «Свадьба» в цикле «Городские столбцы»\" («Прямые лысые мужья / Сидят, как выстрел из ружья» и т.п.). Чрезвычайно показательна приверженность Довлатова к своего рода повторам – к использованию раз найденных образов, определений и в последующих произведениях; скажем, неоднократно и в различных произведениях встречаются такие определения-формулы, как «заурядное, как бельевая пуговица, лицо», «улыбка, выражающая несовершенство мира и тяжелое бремя ответственности за чужие грехи», «обесцвеченные солнцем, дрожащие неоновые буквы», «пересеченная корнями сосен тропинка» и др. То же можно сказать и о повторяющихся в произведениях высказываниях, афоризмах автора или рассказчика («Кошмар и безнадежность – еще не самое плохое. Самое ужасное – хаос», «Это уже не любовь, а судьба», «Есть в ощущении нормы какой-то подвох» и т.п.) Особенно любопытен и характерен постоянный цветовой признак в прозе С.Довлатова. Ср.: «Пальцы его белели на темном стволе», «Рядом на траве белеет книга», «Только пальцы его белеют на стальной решетке», «Вижу небо, белое от звезд», «белый дым над вахтой», «серьезные белые книги», «узкое белое лезвие «, «белеет узкая линия воротничка» (1.67, 71, 76, 77, 96, 117, 125); «Манжеты их белеют в полумраке», «Ручьи – стремительные, пенистые, белые, как нож и ярость» (III. 216, 232). Не случайно сам автор (устами героя-повествователя в «Зоне») называет свой способ изображения фотоснимком. В данном случае подобное одностороннее определение предмета направлено на предельно отчетливое, контрастное его изображение. В прозе Довлатова нет случайных слов. Как известно, писатель даже следовал беспрецедентному правилу, не употребляя в пределах одного предложения слов, начинавшихся с одной и той же буквы. Ясно поэтому, что повторы, сквозные эпитеты и образы – художественный прием, который созвучен главным принципам поэтики С.Довлатова, его отношению к обработке языкового материала. Так однажды найденные определения становятся своеобразными языковыми клише, словесными формулами, ибо именно эти «лучшие слова в лучшем порядке» (П.Вайль, А.Генис) с наибольшей точностью и выразительностью воплощают авторский замысел. «По-другому «об этом же сказать уже нельзя! Далее эти формулировки функционируют в качестве своеобразных автореминисценций, как это свойственно обычно собственно поэзии ( см. автореминисценцию у Мандельштама). Чрезвычайно характерен для «довлатовского письма» и повтор слова или даже речевого оборота в начале целого ряда самостоятельных предложений – своего рода прозаические анафоры, лексические и синтаксические, организуют повествование во всех произведениях Довлатова. См. в «Зоне»: «Он мог подохнуть давно. Наер, в Сормове. где канавинские ребята избили его велосипедными цепями… Он мог подохнуть в Гори, когда изматерил на рынке толпу южан… Он мог подохнуть в Синдоре. Конвоиры загнали тогда этап в ледяную речку… Он мог подохнуть в Ухте, идя на рынок с лесобирки… Он мог подохнуть в койненском изоляторе, где лагерные масти резались сапожными ножами…» (1.121). В «Заповеднике»: «Я обошел парк… Я захотел выкупаться, но тут подошел рейсовый автобус. Я отправился в Святогорский монастырь… Я положил цветы и ушел…» (1,348). Нередко прием этот выполняет и дополнительную композиционную роль, организуя начало самостоятельных, тематически завершенных глав; так, наер, выстраивается повествование в » Иностранке»: «Вот разъезжаются наши таксисты… Вот идет хозяин ателье Евсей Рубинчик… Вот спешит за утренней газетой начинающий издатель Фима Друкер… Вот появляется отставной диссидент Караваев…» и т.д. (III. 8,13). В целом прихотливая композиционная выстроенность довлатовских текстов выполняет важную содержательную функцию. В частности – контрастные сопоставления стилистически и содержательно разнонаправленных высказываний; прием этот заставляет читателя вспомнить поэтику чеховского повествования. Подобного рода «оксюморонные стыки » становятся формой выявления подлинного авторского (нередко – иронического) отношения к происходящему. Ср. в «Зоне»: «Такая бикса эта Нюрка, – говорил Фидель…, – Сплошное мамбо итальяно… –Нельзя ли договориться, – хмуро спросил инструктор, – чтобы она мне выстирала портянки?» (I, 77-78); в «Компромиссе»: «Ведь партия – авангард советского общества, его славный передовой отряд. Леонид Брежнев». У редактора Туронка лопнули штаны на заднице.» (I, 231) Особо следует сказать о ритме довлатовского повествования. Сознательно избегая случайного повтора, совпадений языковых элементов (на фонетическом, лексическом уровнях), писатель в то же время активно использует повторяемость речевых единиц в качестве поэтического принципа. Реализация такого принципа отчетливо обнаруживается в уже упоминавшихся анафорах предложений, создающих устойчивое ощущение периодичности повествовательной речи. В целом еры ритмизации повествования у Довлатова чрезвычайно многочисленны. «Мы переходим холодную узкую речку. Следим, чтобы заключенные не спрятались под мостками. Выводим бригаду к переезду. Ощущая запах вокзальной гари, пересекаем железнодорожную насыпь. И направляемся к лесоповалу» (1.68). «Прощай, город ангелов… Прощай, город обесскровленных диетой манекенщиц. Город, изготовившийся для кинопробы. Город, который более всего желает нравиться» (III, 208). Обратим внимание – ритмическая определенность повествования, как правило, поддерживается и на композиционно-графическом уровне. Так, специфическая разбивка текста на абзацы рождает дополнительный эффект прихотливо организованного, «равномерно пульсирующего» речеведйния. Причем дискретность общего словесного потока «по горизонтали» (сегментация линейной последовательности повествовательного монолога почти уподоблена «стиховому» членению текста на соизмеримые речевые отрезки) приводит к образованию своеобразных прозаических «строф». «Кладбище служило поводом для шуток и рождало мрачные ассоциации. Выпивать солдаты предпочитали на русских могилах… Я начал с кладбища, потому что рассказываю историю любви» (I,59). «В Грузии – лучше. Там все по-другому. Больше денег, вина и геройства. Шире жесты и ближе ладонь к рукоятке ножа. Женщины Грузии строги, пугливы, им вслед не шути. Всякий знает: баррикады пушистых ресниц – неприступны. В Грузии климата нет. есть лишь солнце и тень. Летом тени короче, зимою –длиннее, и все «(III, 221). И.Бродский очень точно заметил, что С.Довлатовым руководило ощущение – «проза должна мериться стихом» (см.: III, 357). Действительно, «поэтическое» (в узком смысле) чувство слова – организующая сила его прозы. Дело, разумеется, не только в том, что нередко в довлатовской прозе мы встречаем метрически организованную речь – как, наер, в приведенном выше отрывке из рассказа «Блюз для Нателлы». По существу, собственно «поэтическим» является доминирующий принцип обработки словесного материала, отношение к слову, организующему повествовательную речь. Здесь уместно напомнить известное суждение М.Бахтина о важнейшем принципе поэтического стиля: «Идея множественности языковых миров, равно осмысленных и выразительных, органически недоступна поэтическому стилю. Мир поэзии, сколько бы противоречий и безысходных конфликтов ни раскрывалось в нем поэтом, всегда освещен единым и бесспорным словом».(.2) На наш взгляд, именно этот принцип лежит в основе повествовательного стиля прозы С.Довлатова. II. Речь как предмет художественного изображения: поэтика «живого разноречия» В повествовании, как мы видели, автор избегает какого-либо «разноречия»: авторское усилие сознательно направлено на предельно емкое и точное выявление самого предмета изображения. Тем ярче проявляется прямо противоположная тенденция, столь же отчетливо выраженная в произведениях С.Довлатова. Если, с одной стороны, можно сказать, что слово у Довлатова «исчезает», уступая место внесловесной действительности, утрачивает сколько-нибудь объектный характер, то, с другой стороны, справедливо говорить о том, что в прозе этого писателя важнейшим предметом изображения становится именно слово – самые различные и многообразные формы речевой деятельности человека, «речевая стихия» современности.