Сочинение на тему Дмитрий Андреевич Фурманов»

Дмитрий Андреевич Фурманов (1891 —1926), сын трактирщика, владельца чайной, из заштатного города Середы (ныне город Фурманов Ивановской области), студент-филолог Московского университета в 1914—1915 годах, брат милосердия (санитар) на фронтах первой мировой войны, и сам был натурой ищущей, мечтательной, готовой, как говорят, обменять корни на крылья, на мечты. Ему нелегко было определиться в событиях революции, когда рушился старый уклад, исчезала былая законопослушность народа. В принципе он был рад этому, как тогда говорили, «пробуждению народа», но рад несколько теоретично, не представляя, что несет с собой «русский бунт». В 1915 году, попав в Киев, где в 1911 году был убит премьер-реформатор П. А. Столыпин, Фурманов задумался о путях обновления России: «Видел памятник П. А. Столыпину. Стоит он во весь рост — со свитком в правой руке. А сбоку надписи. Одну я запомнил: «Вам нужны великие перевороты, а нам нужна великая Россия»,— красивая, но бессмысленная фраза, потому что великую Россию могут создать лишь великие перевороты, а для великих переворотов, в свою очередь, нужны и великие люди». Человек с таким умонастроением не может держаться золотой середины, по-молчалински надеяться на умеренность и аккуратность. Особенно — в годы революции. И молодой Фурманов до 1919 года в Иваново-Вознесенске пережил увлечение анархизмом, был революционером-«максималистом». Слышны ли в нынешних дискуссиях аргументы Чапаева? Последнее обстоятельство заставляет кое-что вспомнить. В повести А. Платонова «Котлован» есть сцена, косвенно затрагивающая «феномен Чапаева» как народного героя. Девочка Настя, имитируя правоверность, свою политическую «зрелость», заявила однажды строителям котлована: «— А я знаю, кто главный. * — Кто же? — прислушался Сафронов. * — Главный — Ленин, а второй — Буденный…» Сейчас это заявление смешновато, в 30-м году оно страшновато, поскольку все знали, кто есть «Ленин сегодня». Но в самом деле — кто же уцелел из крестьянских вождей, самородков первого призыва к началу 30-х годов? Увы, судьба тысяч Чапаевых, крестьянских «красных генералов»—легендарного командарма Второй Конной Филиппа Миронова, уже в январе 1918 года приведшего на Дон целый полк с фронта и поставившего его под знамена революции, начдива Бориса Думенко, многих вожаков партизанских отрядов в Сибири, сражавшихся с Колчаком,— чаще всего была трагической. В атмосфере военного коммунизма, грубейшего насилия над крестьянством, даже средним, их колебания, здравые тревоги из-за той же продразверстки уже в 1920—1921 годах легко было выдать за сознательную измену, преступное малодушие. Чапаеву, погибшему в бою, не услышавшему несправедливого приговора ревтрибунала, как услышали его Ф. Миронов, Б. Думенко и др., в известном смысле «повезло». Фактически он да Семен Буденный, официально возвеличенный, «устрашавший» усами детвору предвоенных лет, остался в освещенном пространстве истории. Роман Дм. Фурманова в тех условиях воспринимался — да и сейчас воспринимается — как весточка из легендарных времен. Можно быть благодарным Д. А. Фурманову, что он, долго думая, как ему дать Чапаева — «со всей человеческой требухой» или как «фигуру фантастическую», идеализированную, склонился к первому. Кровавый психоз гражданской войны вообще знает лишь два исхода: или конечное нравственное отупение, одичание, «мясничанье», при котором чужая жизнь копейка, или сдача в плен какой-то утопической идее, мечте об абстрактном райском будущем как оправдании текущего жертвенного пути. Первый путь вел к анархической безответственности, к примирению с нищенской подачкой в виде псевдосвободы со стола революции. В известной мере на этом уровне понимания свободы задержался талантливый А. Веселый, автор романа «Россия, кровью умытая» (1924—1936), это «дикое перо», «певец партизанской стихии». Подобной нищенской подачкой в виде псевдосвободы довольствовались люди социального дна, революционная чернь в поэме «Двенадцать» А. Блока, требуя дарового хлеба и кровавых зрелищ: * Запирайте этажи, * Нынче будут грабежи. * Отмыкайте погреба, * Гуляет нынче голытьба… Другой путь — высокой идеализации, риторики, абстрагирования от реальных ужасов, «перегибов» — избрал молодой Андрей Платонов, тогда, в 1919 году, молодой поэт и публицист. В фурмановском «Чапаеве» все обстоит сложнее. Комиссар Федор Клычков не оставляет без внимания ни один звук в арфе многозвучной чапаевской души. Он, неукоснительно «блюдущий» Чапаева, боится, что герой-легенда даст ход навыкам жизни голытьбы. С каким-то ужасом, как нелепую ахинею, отвергает Клычков горделивое, якобы хвастливое, признание Чапаева: «Знаете, кто я? — спросил меня сегодня Чапаев, как сидели в санях, и глаза у него заблестели наивно и таинственно.— Я родился от дочери казанского губернатора и артиста-цыгана». Ах, как нарушает это фантастическое сочинительство чистоту анкеты! Клычков отбрасывает эту «ахинею», как бы выщипывает у «орла» самое цветистое перо. В принципе очень жаль, что подобная игра жизни, «ненужное» якобы озорство чувств, роднящие Чапаева и с любителем острых ощущений Стенькой Разиным, с героями Вас. Шукшина и даже… песен В. Высоцкого, мертвели перед чересчур теоретичным взглядом воспитателя. Для П. Б. Струве, либерального публициста, одного из авторов сборника «Из глубин» (1918), революции 1917 года — «национальное банкротство», пробуждение «противокультурных и зверских сил, дремавших в народных массах». Для других русских философов события тех лет — это «перерыв в истории», насильственно утвержденная власть утопии и упрощения, приводящие «к насилию над историей, к злым опытам социального знахарства и колдовства».