Повесть Олеся Гранатовый браслет

Если же мы обратимся к творчеству Куприна, то здесь бросается в глаза знаменательное противоречие: те сильные, здоровые жизнелюбцы, к которым как будто был так близок писатель по складу своей личности, в его произведениях оттеснены на задний план, преимущественное же внимание уделено героям, внешне имеющим с ними мало общего. Вот они перед нами — персонажи, которым Куприн доверяет все свои самые заветные помыслы, которые разделяют его сокровенные мысли, радости, страдания: инженер Бобров, наделенный «нежной, почти женственной натурой» («Молох»); «стыдливый... очень чувствительный» Лапшин («Прапорщик армейский»); «добрый», но «слабый» Иван Тимофеевич («Олеся»); «чистый, милый», но «слабый» и «жалкий» подпоручик Ромашов («Поединок»).

Где уж тут «неисправимый оптимизм», «неистребимый дикарь», «особенное жизнерадостное здоровье»!

В каждом из этих героев повторяются сходные черты: душевная чистота, мечтательность, пылкое воображение, соединенное с полнейшей непрактичностью и безволием. Но, пожалуй, яснее всего раскрываются они, освещенные любовным чувством. Все они относятся к женщине с сыновней чистотой и благоговением. Устами армейского ницшеанца Назанского, в одном из его бурных монологов («Поединок»), Куприн демонстративно идеализирует безнадежно платоническое чувство: «...сколько разнообразного счастья и очаровательных мучений заключается в... безнадежной любви? Когда я был помоложе, во мне жила одна греза: влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, с которой у меня никогда и ничего не может быть общего. Поступаете в 2019 году? Наша команда поможет с экономить Ваше время и нервы: подберем направления и вузы (по Вашим предпочтениям и рекомендациям экспертов);оформим заявления (Вам останется только подписать);подадим заявления в вузы России (онлайн, электронной почтой, курьером);мониторим конкурсные списки (автоматизируем отслеживание и анализ Ваших позиций);подскажем когда и куда подать оригинал (оценим шансы и определим оптимальный вариант).Доверьте рутину профессионалам – подробнее.

Влюбиться и всю жизнь, все мысли посвятить ей». Вместо сильной личности перед нами в окружении жестокого бесчеловечного мира появляется нелепо трогательный со своей жаждой «святого» чувства ущемленный человек.

Любовь до самоуничижения и — даже — самоуничтожения, готовность погибнуть во имя любимой женщины, — тема эта, тронутая неуверенной рукой в рассказе «Странный случай» (1895), расцветает в волнующем, мастерски выписанном «Гранатовом браслете» (1911). Стремясь воспеть красоту высокого, но заведомо безответного чувства, на которое «способен, быть может, один из тысячи», Куприн, однако, наделяет этим чувством крошечного чиновника Желткова. Его любовь к княгине Вере Шейной безответна, не способна «выпрямить», окрылить его. Замкнутая в себе, эта любовь не обладает творческой, созидательной силой. «Случилось так, что меня не интересует в жизни ничто: ни политика, ни наука, ни философия, ни забота о будущем счастье людей, — пишет Желтков перед смертью предмету своего поклонения, — для меня вся жизнь заключается только в вас». Богатство души Желткова не оборачивается ли ее бедностью?

Романтическое поклонение женщине, рыцарское служение ей противостояло в произведениях Куприна циничному глумлению над чувством, живописанию разврата, который под видом освобождения от мещанских условностей проповедовали в годы общественной реакции Арцыбашев или Анатолий Каменский.. Но в целомудрии купринских героев есть что-то надрывное, а в их отношении к любимой зачастую поражает одна знаменательная аномалия. «Роман наш, — сообщает подруге хищная кокетка Кэт («Прапорщик армейский»), — вышел очень простым и в то же время оригинальным. Оригинален он потому, что в нем мужчина и женщина поменялись своими постоянными ролями. Я нападала, он защищался». Поменялись ролями и энергичная, волевая «полесская колдунья» Олеся с «добрым, но только слабым» Иваном Тимофеевичем («Олеся»), и умная, расчетливая Шурочка Николаева с «чистым и добрым» Ромашовым («Поединок»). Недооценка себя, неверие в свое право на обладание женщиной, судорожное желание замкнуться — эти черты дорисовывают купринского героя с хрупкой душой, попавшего в жестокий мир. Своей беззащитной ранимостью, своей способностью болезненно остро переживать любую несправедливость, тонкостью душевной организации они напоминают нам не жизнерадостного, грубовато-здорового «взрослого» Куприна в традиционном описании современников, а чуткого к страданиям, мечтательного Куприна-ребенка, заточенного в мрачные казарменные стены.

Пройдя еще в детстве через ряд разнообразных жизненных испытаний, принужденный приспособиться к жестокой среде, Куприн сберег в душе неспособность причинять боль, сохранил в чистоте бескомпромиссный гуманизм. «Мускулистый, приятный силач», кутила, жизнелюбец — это, очевидно, было лишь полправды (недаром, читая «Поединок», Л. Н. Толстой обронил фразу: «Куприн в слабого Ромашова вложил свои чувства»). Ее дополняет обостренная жалость к страдающим людям, давшая такие поразительные страницы, как встреча Ромашова в «Поединке» с затравленным и больным солдатом Хлебниковым, ищущим смерти на железнодорожных путях. Кастовые офицерские предрассудки, вбивавшиеся в голову Ромашову и в кадетском корпусе, и в юнкерском училище, падают в мгновение ока, когда подпоручик, мучимый виноватой жалостью и ответственностью за человеческую жизнь, изуродованную на его глазах, обращается к Хлебникову со словами: «Брат мой». И тот же купринский гуманизм ярко окрашивает все произведения о детях, с отзывчивостью приходит на помощь их горю («Белый пудель», «Слон» (1907), «Храбрые беглецы» (1917) и т. д.). Небезынтересно отметить, что Куприн-писатель идет и здесь своим путем. Стоит только сопоставить, к примеру, горьковского «Деда Архипа и Леньку» с «Белым пуделем», как становится очевидной разница уже в подходе к самой теме. У Горького — протест нищего мальчика против стяжательства, которое разъедает по-своему доброго деда Архипа, пробуждение человеческого достоинства в маленькой душе Леньки. У Куприна — воспевание честной бедности, солидарности «гуттаперчевого мальчика» Сережи, четвероногого артиста Арто и веселого, бескорыстного босяка дедушки Лодыжкина в столкновении с богатыми, перекормленными дачниками и их прислугой. Мир Горького жестче, трагичнее, а герои — активнее. У Куприна же — добрая грусть и сострадание к бездомным артистам не мешает «счастливому» концу.

Едва ли не наиболее «традиционный» писатель реалистического крыла русской литературы, Куприн запечатлел психологию героя-правдолюбцй, родственного персонажам Тургенева, Толстого, Чехова, Гаршина. Однако как ярко сказалась в его творчестве, принадлежащем уже новому, XX столетию, недостаточность традиционного подхода к действительности и традиционного героя! Эпоха требовала от художника активно воздействовать на жизнь, всемерно поддерживать великие социальные преобразования. Горьковские рабочие, бунтари и агитаторы, уже несли динамит своих идей в своекорыстный и затхлый мир, а Куприн в ту же пору был вынужден беспомощно наблюдать, как один за другим гибнут его герои во враждебной им среде.

Для стиля Куприна характерна верность реалистическим заветам. Даровитейший писатель, он обладал многообразием стилевых манер, но даже во многих лучших его произведениях заметно следование какой-либо уже проложенной традиции. Так, рассказ «Мирное житие», высоко оцененный Л. Н. Толстым, близок «Человеку в футляре»; «Собачье счастье» (1896) заставляет вспомнить ранние аллегорические произведения М. Горького; эпиграф к «Изумруду» («Посвящаю памяти несравненного пегого рысака Холстомера») уже указывает на произведение, которое оказало влияние, — повесть Л. Н. Толстого.

Прослеживая хронологически произведения Куприна, видишь, как постепенно все увереннее и резче становится его перо, как отступают банальные описания и почти на нет сводятся красивости и мелодраматические издержки. В его творчестве все очевиднее становится приверженность к отложившимся напластованиям быта. Художественному дару писателя было в высшей степени свойственно подробное изображение какого-либо устойчивого, прочно сложившегося профессионального уклада — военного, заводского, рыбацкого, циркового, чиновничьего, или национального быта — русского, украинского, еврейского, белорусского. Купринский стиль формируется отличным образом от чеховского или, скажем, бунинского. Впечатление у читателя рождается уже от одной точности называний. Изредка и у Куприна останавливает внимание меткая метафора — «узенькая сёмговая полоска зари», — так и видишь отливающую оранжевым тяжелым жиром полость неба. Обычно же он накапливает множество бытовых черточек, необходимых в том художественном ансамбле, в той величественной картине повседневности, какая складывается в результате. Художническая наблюдательность Куприна далека от, условно говоря, импрессионизма в прозе, чужда щедрой метафоризации. Там, где Бунин напишет: «чайки, как яичная скорлупа», «море пахло арбузом» и т. д., — Куприн скажет просто: «среди мусора, яичной скорлупы, арбузных корок и стад белых морских чаек». В его прозе мы почти не найдем далеких уподоблений, но эта локальная, частная безобразность (при безукоризненной точности языка) не мешает созданию итогового образа — в данном случае образа огромного морского порта' в «Гамбринусе».

Подобно большинству своих современников, писателей-реалистов XX века, Куприн явился мастером «малых» форм прозы — рассказа, короткой повести, оставив нам классические образцы этих жанров. Часто, ведя художественный поиск, писатель отправляется от факта, который сам по себе незначителен, — от «случая из жизни», анекдота и т. д. Но, обрастая великолепными подробностями, запоминающимися мелочами, каждый факт приобретает дополнительную глубину и емкость.

Февральская революция, которую Куприн встретил восторженно, застала его в Гельсингфорсе. Он немедленно выезжает в Петроград, где вместе с критиком П. Пильским некоторое время редактирует эсеровскую газету «Свободная Россия». В его художественных произведениях этой поры (рассказы «Храбрые беглецы», «Сашка и Яшка», «Гусеница», «Звезда Соломона») нет прямых откликов на бурные события, переживаемые страной. Сочувственно встретив Октябрьскую революцию, Куприн сотрудничает, однако, в буржуазных газетах «Эра», «Петроградский листок», ' «Эхо», «Вечернее слово», где выступает с политическими статьями «Пророчество», «Сенсация», «У могилы» (памяти видного большевика М. М. Володарского, убитого эсером), «Памятники» и т. д. В этих статьях сказывается противоречивая позиция писателя. Сочувствуя грандиозной программе преобразования старой России, разработанной В. И. Лениным, он сомневается в своевременности проведения этой программы в жизнь.

Еще в рассказе «Тост» (1906) Куприн приветствовал будущее свободное общество «гордых, смелых, равных, веселых» людей, сбросивших цепи угнетения, перестроивших мир, относя это общество к 2906 году. Когда же на его глазах были заложены основы нового строя, Куприн оказался в положении колеблющегося и выжидающего «товарища-интеллигента». Правда, к концу 1918 года в позиции Куприна происходят известные сдвиги. Речь идет не только о его сотрудничестве в организованном М. Горьким издательстве «Всемирная литература» (Куприн перевел для издательства белыми стихами трагедию Ф. Шиллера «Дон Карлос» и написал обширное предисловие к подготавливаемому Собранию сочинений А. Дюма-отца), но прежде всего о замысле специальной газеты для крестьян — «Земля».

Стечение случайных обстоятельств приводит Куприна, однако, в стан эмиграции. Летом 1920 года он оказывается в Париже.

Творческий спад, вызванный эмиграцией, продолжался до середины 20-х годов. В первое время после революции появлялись лишь статьи Куприна, чернящие советскую выставку в Париже, Г. Уэллса за его правдивую книгу об СССР, Ф. Нансена за организацию помощи голодающим Поволжья и т. д. И лишь приблизительно с 1927 года, когда выходит сборник Куприна «Новые повести и рассказы», можно говорить о последней полосе его относительно напряженного художественного творчества. Вслед за этим сборником появляются книги «Купол св. Исаакия Далматского» (1928) й «Елань» (1929). Рассказы, публиковавшиеся в газете «Возрождение» в 1929—1933 годах, входят в сборники «Колесо времени» (1930) и «Жанета» (1932— 1933). С 1928 года Куприн печатает главы из романа «Юнкера», вышедшие отдельным изданием в 1933 году.

Писатель чувствовал, что оторванность от родины губительно сказывается на его творчестве. «Прекрасный народ, — заметил он о французах, — но не говорит по-русски, в лавочке и в пивной — всюду не по-нашему... А значит это вот что — поживешь, поживешь, да и писать перестанешь. Есть, конечно, писатели такие что их хоть на Мадагаскар посылай на вечное поселение — они и там будут писать роман за романом. А Мне все надо родное, всякое — хорошее, плохое — только родное». В этом, быть может, проявилась особенность художественного склада Куприна. Он накрепко, больше, нежели даже И. А. Бунин, Б. К. Зайцев или И. С. Шмелев, привязан к малым и великим сторонам русского быта, многонационального уклада страны.

Но теперь родной быт исчез, — исчезли рабочие, подневольные страшного Молоха, исчезли великолепные в труде и разгуле крымские рыбаки, философствующие армейские поручики и замордованные рядовые. Перед глазами Куприна не привычный пейзаж оснеженной Москвы, не панорама дикого Полесья, а чистенький «Буа-булонский лес» или такая нарядная и такая чужая природа французского Средиземноморья.

Он делает очерковые зарисовки, создает цикл миниатюр «Мыс Гурон». (1929), очерки о Югославии, «Париж домашний», «Париж интимный» (1930) и т. д.

Однако самое «вещество поэзии» Куприн способен найти только во впечатлениях от родной, русской действительности. Напрасно художник старается по памяти восстановить знакомый уклад и силой воображения вдвинуть его в чужой мир. Быт уходит, как сквозь пальцы песок. Он дробится на мелкие крупинки, на капли. Недаром цикл своих миниатюр в прозе, вошедших в сборник «Елань», писатель так и называет: «Рассказы в каплях». Он помнит множество - драгоценных мелочей, связанных с родиной, — помнит, что «еланью» зовется «загиб в густом сосновом лесу, где свежо, зелено, весело, где ландыши, грибы, певчие птицы и белки» («Елань»); что «вереей» куртинские мужики называют холм, торчащий над болотом. Он помнит, как с кротким звуком «Пак!» (словно «дитя в задумчивости разомкнуло уста») лопается весенней ночью набрякшая почка («Ночь в лесу», 1931) и как вкусен кусок черного хлеба, посыпанный крупной солью («У Троице-Сергия»). Но эти детали подчас остаются мозаикой — каждая сама по себе, каждая — отдельно.

Прежние, «купринские», мотивы вновь звучат в его прозе. Новеллы «Ольга Сур» (1929), «Дурной каламбур» (1929), «Блондель» (1933) как бы завершают целую линию в изображении писателем цирка, в прославлении простых и благородных людей — борцов, наездников, акробатов, дрессировщиков, клоунов. Вслед знаменитым «Листригонам» он пишет в эмиграции рассказ «Светлана» (1934), вновь воскрешающий колоритную фигуру балаклавского рыбачьего атамана Коли Костанди. И природа, в тихой красоте ее весенних ночей и вечеров, в разнообразии повадок ее населения -зверя, птицы, вплоть до самых малых детей леса, — по-прежнему вызывает у Куприна восхищение и жадный художнический азарт («Ночь в лесу», «Вальдшнепы», 1933). Уже тяжелобольной, Куприн замышляет создать книгу о животных — «Друзья человечества». Ему удалось написать для задуманной книги лишь один рассказ — «Ральф».

Прославлению великого «дара любви», чистого, бескорыстного чувства (что было лейтмотивом множества прежних произведений писателя), посвящена повесть «Колесо времени» (1930). Герой ее, русский инженер «Мишика» (как его называет прекрасная француженка Мария), — это все тот же «проходной» персонаж творчества Куприна, добрый, вспыльчивый, слабый. Он поздний родной брат инженера Боброва («Молох»), прапорщика Лапшина («Прапорщик армейский»)., подпоручика Ромашова («Поединок»). Но он грубее их, «приземленнёе», и его жгучее, казалось бы, необыкновенное по силе чувство лишено той одухотворенности и целомудрия, какими освятили свое отношение к любимой знакомые нам персонажи. Это более заурядная, плотская страсть, которая, быстро исчерпав себя, начинает тяготить героя, не способного к длительному чувству. Недаром сам «Мишика» говорит о себе: «Опустела душа, и остался один телесный чехол».

Куприн — великолепный рассказчик, замечательный по естественности и гибкости интонаций. Он охотно обращается к историческим анекдотам и преданиям, берет готовую канву, расцвечивая ее россыпями своего богатого языка. Так рождаются новеллы «Тень Наполеона» (1928), «Четверо нищих» (1929), «Геро, Леандр и пастух» (1929), «Царев гость из Наровчата» (1933). Писатель перебирает в памяти встречи с интересными людьми, своими давними знакомыми — клоуном Жакомино, летчиком Феденькой Юрковым, обаятельным бонвиваном Яшей Бронштейном и т. д. Однако Куприн постоянно чувствует себя заключенным в некий магический круг мелкотемья. И, подобно другим русским писателям, которые, оказавшись на чужбине, обращаются к художественным мемуарам (И. А. Бунин создает «Жизнь Арсеньева» (1933—1937), А. Н. Толстой пишет в 1920 году в Париже «Детство Никиты», И. С. Шмелев в 1930 и 1933 годах — «Богомолье» и «Лето господне», Б. К. Зайцев — «Путешествие Глеба»), Куприн посвящает своей юности самую крупную и значительную эмигрантскую вещь — роман «Юнкера» (1928—1932).

Военная тема, столь широко представленная в творчестве дореволюционного Куприна, завершается романом о юнкерских годах в Александровском училище. Это лирическая исповедь, в которой писатель передоверяет свои воспоминания, тронутые эмигрантской тоской, наивному юнкеру. Отсюда — ощутимый в романе идиллический привкус. Время сгладило мрачные воспоминания, и, переходя от повести «На пере ломе» («Кадеты») к «Юнкерам», попадаешь в совершенно другой мир, полный света и поэзии, где царствует жизнерадостный в своей ограниченности Александров. Быт юнкера романтизирован и подкрашен, а вместе с ним розовые блики ложатся и на всю армейскую службу. Однако «Юнкера» — не просто «домашняя» история Александровского военного училища, рассказанная одним из ее питомцев. Это повесть о старой, «удельной» Москве — Москве «сорока сороков», Иверской часовни и Екатерининского института благородных девиц, вся сотканная из летучих воспоминаний. Сквозь романтическую дымку проступают знакомые силуэты Арбата, Патриарших прудов, Земляного вала. Картины московской жизни в «Юнкерах» — «яростная тризна по уходящей зиме», великолепие бала в Екатерининском институте, быт александровцев — как бы снимают с жизни клише, передающее только розовую краску. К лучшим страницам романа относятся как раз те, где лирика обретает свою внутреннюю оправданность — таковы эпизоды поэтичного увлечения Александрова Зиной Белышевой. И, несмотря на обилие, света и празднеств, это — печальная книга. Вновь и вновь, с «неописуемой, сладкой, горьковатой и нежной грустью», писатель мысленно возвращается к родине.

«Живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры, — писал он в очерке «Родина».— Но все точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь в том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Ap6afa, ни Поварской, ни Москвы, ни России». Этим чувством безудержной, хронической ностальгии пронизано последнее крупное произведение Куприна — повесть «Жанета» (1932—1933).

Не задевая, «точно развертывается фильма кинематографа», проходит мимо старого профессора Симонова, когда-то знаменитого в России, а ныне ютящегося в бедной мансарде, жизнь яркого и шумного Парижа. Смешной и нелепый старик одиноко и бесцельно влачит в чужой стране остаток дней и, чтобы заполнить их пустоту-, привязывается к маленькой полунищей девочке Жанете. В старике Симонове есть что-то от самого Куприна. Один из его друзей, писатель Н. Рощин, вспоминал: «Знаменитый русский писатель жил в великой бедности, питаясь подачками от тщеславных «меценатов», жалкими грошами, которые платили хапуги-издатели за его бесценные художественные перлы, да не очень прикрытым нищенством в форме ежегодных «благотворительных» вечеров в его пользу».

Литературное наследие позднего Куприна гораздо слабее его дооктябрьского творчества. Это признавали даже враждебные голоса из лагеря эмиграции. Однако лучшие произведения писателя, созданные на чужбине, бесспорно, сохраняют свою немалую эстетическую и познавательную ценность. Характерно, что его художественное творчество почти не замутнено тенденциозностью, обычной для белой публицистики. Как художник Куприн и в эмиграции остался реалистом, пусть сильно ограниченным шорами «того берега», но верным жизненной правде.

До конца своих дней остался Куприн и русским патриотом, которому любовь к родине помогла в конце концов побороть все колебания и сомнения. Писатель твердо решил вернуться в Россию. Все предварительные переговоры взял на себя художник И. Я. Билибин(уже получивший разрешение на въезд в СССР). Предотъездные хлопоты держались семьей Куприна в глубокой тайне. Александр Иванович очень волновался. Уже перед самым отъездом он сказал дочери, что готов был бы пойти в Москву пешком, лишь бы туда вернуться.

31 мая 1937 года Москва встретила старого писателя. Однако это уже был совсем не тот Куприн, каким его помнили современники. • Уехал он крепким и сильным, а вернулся совсем больным, беспомощным. Тем не менее Куприн надеется написать о новой России. В беседах с корреспондентами советских газет он делится замыслами, радостно переживая возвращение на родину. Он поселяется в голицынском Доме творчества- писателей, где его навещают старые друзья, журналисты и просто почитатели его таланта. В конце декабря 1937 года писатель переезжает в Ленинград и живет там, окруженный заботой и вниманием.

Тяжелая болезнь помешала Куприну возобновить творческую работу. 25 августа 1938 года он скончался.

О. Михайлов

Источники: Куприн А. И. Сочинения. В 2-х т.—М.: Худож. лит., 1981. Т. 1. Повести; Рассказы. 1981, 351 с. Аннотация: В первый том входят повести Куприна «Олеся», «Гранатовый браслет», «Поединок» и др., а также избранные рассказы: «Тапер», «Белый пудель» и др.

1. Неразделённая любовь (Повесть «Гранатовый браслет»)
2. Краткие анализ Гранатовый браслет
3. «Гранатовый браслет» Тема любви
4. Краткий пересказ Гранатовый браслет
5. Любовь в произведении Гранатовый браслет