Наследник из Калькутты

Ореол загадочного приключенческого героя окружает этот роман в представлениях тысяч и тысяч читателей, о нем ходят слухи и слагаются легенды, его упоминают в критических и теоретических статьях, но сам он стал стойким библиографическим нсвидимкой вроде похождений Казаковы или, пуще того, Рокамболя, за которого

букинисты с готовностью отдают тыщи рублей по каталогу, да нет

тщетно.

Зачем, однако, соблазнять читателя репутацией роман, лежащего перед ним сейчас на столе? Не проще ли и заодно не полезней ли остановиться на самом этом явлении приклюя литература. Ибо «Наследник из Калькутты ее объективное зеркало, отражающее объект со стопроцентной доросовестностью.

Произведение Р. Штильмарка и впрямь самое обыкновенное из всех обыкновенных.

И — по-своему — самое необыкновенное из всех необыкновенных

В чем «обыкновенность» «Наследника из Калькутты»? Прежде всего, в широком использовании традиционных ситуаций и перила тий жанра, из числа которых лишь немногие могут на повторном тл заходе — сойти за оригинальные, яркие и прочее, зато очень мпогие угрожающе смахивают на подержанную схему, чьи синонимы уж и вовсе далеки от респектабельности: шаблоны, трафареты, клише; чего уж тут хорошего?

Бертольд Брехт однажды заметил, что детектив бессмысленно критиковал за его приверженность схеме, она является оптимальной формой раскрытия художественной правды в рамках этого жанра.

Уверен: постулат Брехта имеет куда большую сферу действия, нежели декларировано самим автором, управляя по сути дела всей приключенческой литературой — авантюрным романом тоже, «путешествиями» тоже, фантастикой тоже. Если согласиться с Брехтом, можно будет сквозь пальцы посмотреть на многие перепевы старых флибустьерско-д'артаньянских мотивов в «Наследнике из Калькутты», а то и вовсе простить автору кое-какие замаскированные цитаты из написанного ранее — на то классика и классика, чтобы ей подражать.

Нет, я отнюдь не собираюсь ратовать за вторичную литературу, я лишь говорю о закономерностях жанра, каковые обязан принимать— по меньшей мере, принимать во внимание — каждый вступающий во владения «приключений»: и автор, и читатель.

Перелистайте — парадокса ради — «Правдивую историю» Лукиаyа, этого «Вольтера древности», ядовитую пародию на античный роман путешествий, а следом за «Вольтером древности» возьмите себе в собеседники сэра Артура Конан Дойла, практически—нашего современника. И совершенно неожиданно окажется, что у обоих авторов на поверхности схожие приемы, принципиально важные как признак авантюрного жанра. Так, например, с особым интересом герой «Правдивой истории» всматривается в следы, попадающиеся ему на глаза в лесу. А теперь обратитесь к «Собаке Баскервилей» — как внимательно расспрашивает своих собеседников о следах в саду мистер Шерлок Холмс, какую затевает вокруг них ритуальную суету! Как будто впрямь важнее этих следов ничего на свете нет! Но оно-то ведь и всерьез так: для сыщика в детективе со следов вес начинается — и следами, только уже расшифрованными, разгаданными — все кончается.

Важны не только следы, отпечатавшиеся броским пятном на изобразительном фоне обоих сюжетов — даже не столько следы, сколько их позиция в авторской трактовке произведения. Поступаете в 2019 году? Наша команда поможет с экономить Ваше время и нервы: подберем направления и вузы (по Вашим предпочтениям и рекомендациям экспертов);оформим заявления (Вам останется только подписать);подадим заявления в вузы России (онлайн, электронной почтой, курьером);мониторим конкурсные списки (автоматизируем отслеживание и анализ Ваших позиций);подскажем когда и куда подать оригинал (оценим шансы и определим оптимальный вариант).Доверьте рутину профессионалам – подробнее.

Человек видит следы, он их, как утверждает Конан Дойл, обследует, он затевает следствие, расследование. И конечный результат всей этой событийной цепочки может быть обозначен как последствия.

Не правда ли, корневое слово «след» обозначает в этой мимолетной характеристике приключенческого сюжета (что древнего, что современного) определенную, стойкую тенденцию. Пока она существует в устоявшейся классике и в «Наследнике из Калькутты» — ее нужно принимать как данность.

Обратимся для полноты картины к другим аналогиям, более близким нынешнему читателю, чем этот весьма почтенный, но все-таки чересчур уж античный Лукиан. Стивенсон, например! Насколько он оригинален? Конечно же, Стивенсон превосходен, но — повторяю — насколько он оригинален? Авторские признания на сей счет, весьма откровенные, никаких лазеек кривотолкам не оставляют. Стивенсон помнил, придумывая свой «Остров сокровищ», замечательный рассказ Эдгара По «Золотой жук». Он опирался на прославленный роман Даниэля Дефо «Робинзон Крузо». Он учитывал наследие Ирвинга, Купера и Майн Рида. Он включал в систему своих ориентиров «Мичмана Изи» Фредерика Марриета. Причем относился к отношениям с классикой, как моряк—к необходимости поглядывать на компас да на карту, сверяясь от времени до времени с лоцией...

Еще один пример—Рафаэль Сабатини. Автор «Приключений капитана Блада», «Одиссеи капитана Блада» и так далее и тому подобное. Разве не каждому читателю заметна его зависимость от Стивенсона?!

Сыщик Эркюль Пуаро—главный герой «королевы детектива» Агаты Кристи. Бельгийское происхождение героя и английское произношение писательницы прячут от пас то неоспоримое обстоятельство, что он приходится тезкой самому Гераклу. Случайно ли? Я счел бы, что случайно, кабы на каком-то очередном году своей литературной деятельности писательница не выпустила сборник рассказов под названием «Подвиги Геракла», обыграв в нем поочередно все славные деяния античного полубога. Выходит, совпадение имен было заранее запрограммировано — как основа контраста между маленьким человечком с огромными усами, физически слабым, тщедушным — и всемогущим героем. И компонентом образа стала эта реминисценция, повторяющееся напоминание о мифе — проблеск иронической насмешки над мускулами, которые не выдерживают конкуренции с острым умом, с дисциплинированным логическим мышлением.

Попробуйте теперь сказать, что Агата Кристи вышла просто-напросто из современного ей детектива. Вам вполне резонно возразят: она, подобно Афине Палладе, возникла на уровне куда более высоком, в недрах большой литературы, прославленной именами Гомера, Софокла, Еврипида да Аристофана.

Даже неодушевленные детали приключенческой литературы норовят обзавестись более или менее почтенной родословной. И кто может поручиться, что заурядная энтомологическая находка Леграна, золотой жук, не состоит в родстве со священными древнеегипетскими скарабеями, а голубой алмаз, играющий столь большую роль на страницах «Наследника из Калькутты» и, казалось бы, взятый напрокат в «Лунном камне» Уилки Коллинза, — с сокровищами Нибелунгов?!

Традиционный путь мировой приключенческой литературы, обретающей себя в постоянном осмыслении и переосмыслении опыта— собственного или подсмотренного «на стороне», в серьезной словесности, — повторят и наши авторы, мастера остросюжетного романа... Советские Жюль Верны и Майн Риды, Стивенсоны и Бус-сенары, Уэллсы и Конан Дойлы будут широко применять рецепты авантюрной классики со всеми ее нескончаемыми потасовками, неостановимыми путешествиями, непрекращающимся поиском. Но этот событийный репертуар поступит на службу новым идеям и идеалам. Хотя его использование приобретет в некоторых случаях вульгарно-социалистический крен, в целом процесс ассимиляции градиционного применительно к революционной действительности пойдет успешно, что и засвидетельствуют «Красные дьяволята» П Бляхина, повести А. Гайдара, творения А. Беляева и многое-многое другое.

Резко усилится писательский упор на познавательные потенциалы жанра. Советские литераторы обратят «приключения» в трибуну (здесь лучше сказать, кафедру) общественных, точных, природоведческих знаний. Насыщенность этой литературы достоверной фактической информацией и теоретическими концепциями сделает ее преуспевающим конкурентом научно-популярной брошюры и даже учебника. И впрямь — кто возьмет на себя сегодня смелость утверждать, что об истории мировой культуры солидные трактаты рассказали читателям больше, подробнее и откровенней, чем увлекательные, не претендующие на академизм приключенческие романы? То же самое можно заявить и о физических основах мироздания. Теорию относительности и структуру вселенной молодежь нередко получает преимущественно «с подачи» приключенческих жанров, не на школьном уроке.

Крепнет воспитательный пафос приключенческой литературы. С ее трибуны (здесь слово «трибуна» уместнее) провозглашаются актуальные политические программы нашего дня — и этические лозунги, наработавшие себе прочную славу общечеловеческих нравственных заповедей. И на страницах головокружительного романа назидания не воспринимаются как скучная нотация.

Но эпигонство — тупиковая ветвь литературы, в том числе и приключенческой. На сознании этого объективного обстоятельства (против коего не попрешь: оно объективное) вызревает противостояние творческого начала подражательному. Начинается конфликт между заимствованной формой и актуальным, злободневным содержанием. И проявляется он, этот конфликт, в пародийных интонациях и ситуациях.

Старым теперь нередко жонглируют и манипулируют, словно бы подчеркивая его «несерьезность», легковесность. В «Зеленых яблоках» Н. Борисова отрывки из прославленных авантюрных авторов сшиты в единый сюжет, который своими гиперболами перемахивает «планку» допустимого и обращается в пародию.

Пародирование классических «приключений» продолжается в коллективных романах типа «Больших пожаров», сочинявшихся двадцатью пятью писателями — глава за главой. Впрочем, и писатели-одиночки не пренебрегают пародией. Как, например, Валентин Катаев, у которого в «Повелителе железа» главный герой насмешливо подражает капитану Немо, а функции сыщика исполняет бестолковый брат Шерлока Холмса.

Очень остроумны пародии несправедливо забытого в наше время Сергея Заяицкого, особенно его «Красавица с острова Люлю». Там есть много положений и персонажей, чуть ли не в самом деле приглашенных из Стивенсона и Жюля Верна на гастроли. И выполнена эта дипломатическая операция с таким неподдельным комизмом и тактом, что остается только приветствовать веселую писательскую затею одобрительными аплодисментами.

Перечисляю эти факты из истории мировой и советской приключенческой литературы отнюдь не ради просветительства, а с тем, чтобы помочь читателям правильно оценить замысел Р. Штильмар-ка, автора романа «Наследник из Калькутты». Конечно же, у них то в одном месте, то в другом появится чувство, какое в приключенческих романах обычно изображается в таком роде: «Проснувшись, я испытал загадочное волнение. С одной стороны, я готов поклясться, что никогда в этой пещере не бывал. А с другой —и опять-таки я готов побиться об заклад — все здесь знакомо мне до мельчайшей подробности, как будто я вышел отсюда позавчера! Что бы это могло значить!?»

Разумеется, знакомясь с романом, припоминаешь разное: здесь — Александра Дюма, там — Стивенсона, и к теням Купера, Коллинза, Твена, Хаггарда, Буссенара тоже не раз мысленно обращаешься, выясняя, не потревожены ли они посягательством на их бесспорные авторские права. Что ж, полагаю, все они ответят единогласно, что, мол, не потревожены. Потому что творческое предприятие Р. Штильмарка дозволено, одобрено и даже, быть может, благословлено правилами игры. Той самой игры, в которую и они сами играли.

Так что в некотором смысле «Наследник из Калькутты» — роман романов, пространный дайджест приключенческих мотивов девятнадцатого века. Но роман романов — не значит песня песней, оценочный момент из этого определения исключен. Хотя, конечно, роман романов безусловно перенимает многие достоинства исходного материала, замечательных произведений, вошедших в золотую книгу человеческой культуры. «Наследник из Калькутты» — их законный наследник.

Перечитывать остросюжетный роман, помня все его перипетии, все повороты действия, все завязки и развязки, не всегда—согласитесь— захочется. Прочитать «Наследника из Калькутты» — все равно что заново перечитать всю приключенческую литературу, читая ее как бы по первому разу. В романе присутствуют все признаки, все родовые черты этого «большого жанра», объединяющего в прочном конгломерате авантюру, детектив, «путешествия», фантастику. Вот только фантастики в «Наследнике из Калькутты» маловато — если не считать саму историю его появления на свет. Приключенческая литература для своего любителя, такого, как Штильмарк, — это особая, заповедная зона мышления, своеобразный «второй мир», где экспериментально проверяются законы «главного мира», первого и единственного. Эта зона внутренне цельна, бесконечна, взаимосвязана и загадочна, как сказочный фольклор.

Между отдельными сюжетами нет границ, но их персонажи свободно прогуливаются взад-вперед, обмениваясь собеседниками, партнерами, географиями и судьбами, выходят в жизнь и возвращаются обратно. Приключенческое мышление подобно огромному готическому замку, с подземными переходами, тронными залами, мрачными подземельями, секретными дверьми, камерами для заключенных, рвами, внутренними двориками, укромными комнатами для фрейлин и тайными закулисными каморками для заговорщиков (или для добрых фей)... И оно подобно бескрайнему океану, с ураганами, островами, шхунами, пиратами, абордажами, сокровищами, пленниками. Поистине «Наследник из Калькутты».

Архитектура приключенческого романа (в частности «Наследника из Калькутты») сочиняется пестрым коллективом зодчих, среди которых и Фантазия, и Игра, и Чудо, и Реалистическая Правда, и Поток Информации, и Рациональная Мотивировка, и Назидание, и Случайное Совпадение, и Динамика. А сочинитель просто пишет под их диктовку.

Детство дарит нам магию нераскрытой тайны. Не только сказочной — реальной. Сколько их, таких тайн, навсегда похоронено за порогом непреодолимой стены, на которой начертано: «Что было, того не вернешь!» Замершие на чьих-то устах слова, какие-то роковые люди, непонятные волнения и радости взрослых. Все это мы пытались когда-то разгадать и — зачастую тщетно, тщетно. И вдруг оно повстречалось нам опять — в «Наследнике из Калькутты», -—и оно здесь, кажется, досказано, доведено до логического конца.

Восхищаясь «Наследником из Калькутты» за его славную литературную генеалогию, мы словно закрывали глаза на то, что многие его, казалось бы, положительные персонажи эгоистичны, что они не стесняются малопривлекательных, по нашим меркам, ролей: пиратов, обманщиков, льстецов, взирая на мир по самому беспринципному принципу: «все здесь относительно, а потому на каждое явление можно посмотреть и так, и этак, и еще как-нибудь...» Такой герой нам давно знаком по прошлым деяниям. Это благородный жулик. Выходец из плутовского романа, закоренелый плебей, Сан-чо Панса. он мало-помалу набирается аристократизма, беззаботный проказник обращается в озабоченного исследователя и карателя, обыкновенный жулик — в жулика благородного, а под конец и просто благородного, безо всякого «жулик». Ну, впрямь — рыцарь без страха и упрека, новоявленный Дон Кихот, покончивший, впрочем, со своей былой опрометчивостью и прямолинейностью. Теперь он допускает компромиссы. Париж стоит, с его точки зрения, мессы, и обман уместен, если в конечном счете ведет к торжеству справедливости.

Наиболее известную реализацию этой концепции образа являет собой, конечно, д'Артаньян, сочетающий Дон Кихота и Санчо Пансу в динамичных колеблющихся пропорциях. А наиболее последовательную— граф Монте-Кристо, детектив-мститель, и остепенившийся разбойник Рокамболь. На поприще новой литературы благородного жулика с наибольшим успехом воплощают герои О’Генри или Честертона, прекрасно играющие на различиях между авантюрой и пародией на авантюру.

Сегодня мы можем приписать к этому перечню героев Р. Штиль-марка.

Главное в фигуре благородного жулика, как она прочитывается историей мировой литературы, — преодоление прошлого. В отличие от десятков, от сотен и тысяч изначально благородных, которые твердят со страниц несчетных романов и повестей: «Ах, мы знавали лучшие времена!», благородный протестант исповедует совсем другую веру и, соответственно, другое отношение к жизни: он знавал худшие времена. И с этой позиции полон решимости освободить настоящее от прошлого. Отсюда его неразборчивость в средствах, нежелание «мелочиться». Отсюда его милосердие, доходящее не только до элементарной чувствительности — до сентиментальности. Отсюда — безоговорочный протест против лжи, фальши. Отсюда — бикфордовы шнуры мистификаций, подводимые под цитадели всяческого старья.

Вот и все о романе Штильмарка как о самом обыкновенном из обыкновенных. Пускай в этой обыкновенности наблюдалось кое-что не совсем обыкновенное, на фоне последующих абзацев оно должно смиренно помалкивать. Потому что — и сие уже было заявлено— «Наследник из Калькутты» — феномен незаурядный, а может быть, и уникальный.

Создавался он в заполярной тайге. По словам автора, «в экс-педиционно-полевой обстановке». «Наш коллектив, — продолжает Р. Штильмарк, — принес с собой в Заполярье... привычку разумно тратить золотое время как на работе, так и на отдыхе...

И вот однажды зашла речь о том, как же раньше, в другие времена, в других странах осваивались новые земли, как возникали поселения людей, приходивших из-за моря на другие материки, кто были эти люди, как они себя вели в чужих лесах и снегах, какие цели ставили перед собою. Вот тогда-то и возник замысел романа, ибо готовой литературы, освещающей эту тему, не оказалось.

...Вместе с технической специальностью геодезиста автор принес с собой в этот коллектив некоторый литературный опыт, любовь к исторической теме, острую ненависть к живучему мифу о «добром старом времени» капитализма. И он решил попробовать свои силы на поприще устного «самостоятельного» творчества в качестве романиста-рассказчика у костра».

Потом появились перо, бумага и чернила, выткались из небытия помощники и советчики, мало-помалу сотворилась рукопись, которую таскали за собой в рюкзаке. Но все это было уже потом. А сначала был одинокий бард, принявший на себя тяжелое бремя творчества.

Вот этим-то и уникален «Наследник из Калькутты», Не своей зависимостью от чужих сюжетов — подумаешь эка заслуга, в шпаргалки заглядывал и Шекспир. Не своей сюжетной пестротой, чередованиями взлетов и падений, внезапностей и предвкушений, бед и побед — на поприще событийной, сюжетной эквилибристики куда больше преуспела классика, да хоть тот же Дюма-отец (или любой тренированный американский детективщик, мнящий, будто он и есть Дюма — дух святой)... Нет, «Наследник из Калькутты» уникален прежде всего силой человеческого духа, способного сохранить верность детству, верность сказке (а через нее—вере и надежде) в самых отчаянных обстоятельствах, в условиях тяжких, экстраординарных, на пороге, отделяющем жизнь от смерти, выносимое от невыносимого.

Может быть, процитированные чуть выше слова автора — только приключенческая метафора. Но важно другое — для истории и для нас, ныне живущих: надо было много мужества, чтобы подняться над конкретикой трудностей — и воспарить в приключениях. По сути дела, «Наследник из Калькутты» — аналог того романа Джека Лондона, где герой спасается от тюрьмы мысленными путешествиями во времени. А разве не такой же путь к свободе личности изыскивает один историк из знаменитого произведения М. Булгакова — человек, устремляющийся на крыльях своего романа в библейскую старину!? «Наследник из Калькутты» — тоже опыт по проблеме переселения душ.

Вот как бывает! Не будучи великой, приключенческая литература разделяет миссию великой, а иногда там, где великая молчит, перенимает ее дело, подхватывает, спасает — порою даже воспламеняет—ее факел. И несет, несет вперед!.. И этот факел, и душу, и порыв, и желание жить дальше.

Совсем недавно одного человека при мне убеждали, что он очень молодо выглядит. И он, по-моему, с каждой минутой все больше чувствовал, как он стар... Здесь самое место повторить: «Наследник из Калькутты» — увлекательный роман. Но я воздержусь от этой, пожалуй, излишней похвалы.

Так уж устроена жизнь приключенческого героя: кирпич, якобы нависающий над всяким смертным, угрожает свалиться на голову именно ему. Когда меня попросили написать о «Наследнике из Калькутты», я грешным делом подумал, покосившись на огромный том: «Ну вот, наконец и я дождался своего кирпича». Прочитав роман, я раскаялся: под видом кирпича на нас сваливается иногда настоящее удовольствие, чистая, неподдельная радость!

Меня тешит надежда, что читатель разделит эту мою радость.