Лирика И. Бродского

Когда Ахматова узнала о суде над Бродским, об оскорбительном обвинении в тунеядстве и о приговоре — 5 лет тюрьмы, она воскликнула:

“Какую биографию делают юноше!” В искаженном мире советского Зазеркалья благополучие вызывало подозрение у несведущих, презрение у знающих. Уйдя в 15 лет из школы, Бродский пришел на завод, был фрезеровщиком. К заводу примыкали Кресты — знаменитая питерская тюрьма, в которой позже сидел “подследственный Бродский”. Тюрьма, высылка, “отеческие наказания в воспитательных целях”...

Что мог ответить Бродский государству? “Почему ты не работаешь честно?” — “Я работаю. Я пишу стихи”.

Бродский “отстраняется” от системы, которая ломала большинство. Он не борется, он уходит, “не снисходя” до унизительной толкотни. Уходя от государства, он погружается в культуру. Язык — его хлеб, воздух, вода. Русский язык и Питер: “Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река высовывалась из-под моста”.

Бродский удивительно вольно обращается с поэтическими размерами, очень любит разрывать предложения, иронически и неожиданно делая ударение на словах, как будто не несущих основной смысловой нагрузки:

Полдень в комнате. Тот покой,

Когда наяву, как во сне, пошевелив рукой,

Не изменить ничего.

Но он, если можно так сказать, насквозь ритмичен, ритм его сух и четок, как метроном. Бродский бесцеремонен с пространством, но все его стихи — это организация и наполнение смыслом времени, это ужас, и наслаждение, и азарт войны, и мудрое смирение перед тем, чем нельзя овладеть и чему невозможно сдаться: “Мне все равно — где, имеет смысл — когда”. Было время, когда “где” имело остроту новизны или остроту ностальгии:

Ни страны, ни погоста

Не хочу выбирать,

На Васильевский остров

Я приду умирать.

Но последовательность пространства, его плоскость, тщетно стремящаяся к вертикали, побеждается объемностью времени. Бродский — поэт не столько эмоций, сколько мыслей. От его стихов ощущение неспящей, неостанавливающейся мысли. Он действительно живет не где, а когда. И хотя в его стихах Древний Рим возникает не реже, чем советский Ленинград или Америка, “когда” Бродского всегда современно, сиюминутно. Он уходит в прошлое, чтобы еще раз найти настоящее.

В его “Письмах римскому другу”, имеющих подзаголовок “Из Марциапа”, шумит Черное море, связывающее ссыльного Овидия Назона и изгнанника Бродского где-то в вечности, с которой обручены все поэты, как венецианские дожи — с Адриатикой:

Нынче ветрено, и волны с перехлестом.

Скоро осень. Все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней,

Постум, Чем наряда перемена у подруги.

Человек, поживший в двух гигантских империях, согласно улыбается римлянину:

Если выпало в империи родиться,

Лучше жить в глухой провинции у моря.

Отдельная тема — Бродский и христианство. Ее нельзя касаться вскользь, поверхностно. Поражает напряженное, очень личное переживание поэтом библейских и евангельских сюжетов: жертвоприношение Авраама, Сретение, но особенно настойчиво повторяется — Вифлеем, Рождество:

В Рождество все немного волхвы.

Возле булочной -слякоть и давка.

Из-за банки турецкой халвы

Производят осаду прилавка...

Богатые волхвы принесли чудесные дары Младенцу, спящему в яслях. Бедные питерские волхвы несут случайные дары своим младенцам. Что общего? “...смотришь в небо — и видишь: звезда”. Бродский не вернулся на Васильевский. “Где” оказалось несущественным. Он вернулся во время, в наше “когда”, потому что “в качестве собеседника книга более надежна, чем приятель или возлюбленная”, как сказал поэт в Нобелевской лекции. В ней же поэт назвал тех, чьей “суммой я кажусь себе — но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности”. Это пять имен. Три — принадлежат русским поэтам: Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Анна Ахматова. Строками Ахматовой, благословившей Бродского на высокую удачу, хочу закончить сочинение:

Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор. К смерти все готово.

Всего прочнее на земле — печаль.

И долговечней — царственное слово.