Сочинение на тему Замысел создания повести «Батальоны просят огня»»

«Батальоны просят огня» - повесть об Отечественной войне, о непосильном и трагическом подвиге солдат возникла, по признанию автора, не сразу. Бондарев, как мы знаем, был убежден в своей неподготовленности к большой литературной форме и сомневался, сможет ли он, «обыкновенный смертный», вернувшийся с фронта офицер, прибавить хоть что-нибудь к тому, что уже сказали о войне другие известные писатели. Замысел «Батальонов» возник в темную июльскую ночь в двух тысячах километров от Москвы, на середине любимой реки Бондарева - Белой. Полный умиротворяющего спокойствия, вслушивался он в осторожные ночные звуки, в редкие капли воды с весел. За лесами над городом розовело далекое зарево, пахло острой речной сыростью, доносились тихие голоса рыбаков с соседних лодок. Но вот где-то на берегу взвыла буксующая машина, долетел «пулеметный» треск трактора, и сразу перед глазами встало другое зарево, высота, занятая противником, орудия, стреляные гильзы. Представилось, будто вот-вот взовьются сигнальные ракеты и начнется переправа туда, на другой берег Днепра, где натужно гудят немецкие танки. Оказывается, память цепко хранила то, чего уже нет, что прошло. Достаточно было одного ассоциативного соприкосновения с прошлым и все вернулось, ожило. В разбуженном сознании возникли лица, обстановка, та особенная, ни с чем не сравнимая сосредоточенность ожидания, которая охватывает человека перед началом боя. Писатель не раз замечал, что порой самая простая случайность давала толчок воображению, мысли, фантазии, неожиданно и радикально переламывала только что владевшее им настроение. Пронзительно заскрежещет трамвай на повороте, высекая фиолетовую искру, запахнет сырой землей, вдруг напомнившей смерть на безымянной высоте, послышится где-то прощальный гудок паровоза, пахнёт нефтяным запахом шпал, встанут перед глазами вечерние облака, багрово подсвеченные снизу закатом, протянутся по горизонту дымы, вершины деревьев покажутся вырезанными черным по красному - и сразу словно толкнет в грудь… И начинаешь вспоминать, сравнивать, спрашивать себя: а где это было, когда? Не на той ли маленькой железнодорожной станции, которую только что разбомбили немецкие самолеты и описанием которой открывается повесть «Батальоны просят огня»? Или, может быть, в ночь накануне форсирования Днепра этими батальонами? Так и в ту июльскую ночь на реке Белой окончательно окрепло желание Бондарева рассказать о войне, о людях, которых хорошо знал, любил, помнил, вместе с кем шагал по размытым дождями или пыльным, растоптанным и разъезженным фронтовым дорогам от безбрежно заснеженных и окоченелых степей Сталинграда, через Украину и Польшу, к Карпатам. Вместе толкали они плечом увязающие в грязи орудия, стояли на прямой наводке впереди пехоты, ели пропахшие гарью и немецким толом помидоры, делились последним табаком… Повесть «Батальоны просят огня» начиналась «сразу». В первом же абзаце автор сообщал, что «бомбежка длилась минут сорок. В черном до зенита небе, неуклюже выстраиваясь, с тугим гулом уходили немецкие самолеты. Они шли низко над лесами на запад, в сторону мутно-красного шара солнца, которое, казалось, пульсировало в клубящейся мгле. Все горело, рвалось, трещало на путях, и там, где еще недавно стояла за пакгаузом старая закопченная водокачка, теперь среди рельсов, дымясь, чернела гора обугленных кирпичей; клочья горячего пепла опадали в нагретом воздухе».- Как видим, картина дана рельефно и точно, без комментария, который, в сущности, не требуется. Событие, чреватое драматическими последствиями, подано намеренно просто, как нечто обыденное на фронте. И хотя случилась беда - немцы разбомбили эшелон с вооружением и боеприпасами, предназначенными для предстоящей важной операции,- автор сообщает об этом без нарочитого нагнетания, почти протокольно: * «То, что горело сейчас на этой приднепровской станции, лопалось, взрывалось, трещало и малиновыми молниями вылетало из вагонов, и то, что было накрыто на платформах тлеющими чехлами,- все это уже значилось словно бы собственностью Гуляева, все это прибыло в армию и должно было поступить в дивизию, в его полк и поддерживать в готовящемся прорыве. Все погибало,,пропадало в огне, обугливалось, стреляло без цели…» Метрах в иятидесяти от перрона, под прикрытием каменных стен уцелевшего вокзала, стояла группа офицеров, доносились приглушенные голоса. «В середине этой толпы на голову выделялся своим высоким ростом командир дивизии Иверзев, молодой румяный полковник в распахнутом стального цвета плаще с новыми полевыми погонами. Одна щека его была краснее другой; синие глаза источали презрение и злость». Серый плащ и такой же китель, какие редко носили на фронте офицеры переднего края, румяное молодое лицо, контрастирующее с усталыми, тусклыми лицами невысыпающихся фронтовых командиров, синие глаза, источающие холодное презрение, запомнятся. Входя в резкое противоречие с обстановкой и людьми, воюющими уже не первый год, они произведут неблагоприятное впечатление. Из резерва, подумает об Иверзеве Борис Ермаков, увидев его чистенькое обмундирование и свежее, хорошо выбритое лицо. Сейчас уедет обратно в дивизию, мелькнет в голове Гуляева, сделал разнос, дал указания, можно убраться подальше от передовой. * Но вот «все, что можно было сделать в создавшихся обстоятельствах, было сделано. Устало догорали загнанные в тупик вагоны; с последним, как бы неохотным треском запоздало рвались снаряды. Пожар утих. И только теперь стало видно, что стоял теплый, погожий день припозднившегося бабьего лета. Чистое, сияющее небо со стеклянно высокой синевой развернулось над лесной станцией. И только на западе почти неуловимо светились в бездонной его глубине беззвучные зенитные разрывы». Контраст уже с самого начала создает ту особую атмосферу и настроение, когда по-особому и тоже контрастно воспримутся и неожиданное появление на станции капитана Ермакова, числившегося в госпитале, и его противоположность иверзевскому облику, манере держать себя с людьми. Оба они сильные, красивые люди, но как противоположна их красота, какие разноречивые чувства вызывает она! Не думаю, чтобы уже здесь, на первых страницах, слова Гуляева об «ослиной храбрости» были произнесены с далеко идущим прицелом. Но в конце повести, когда завершится отчаянный бросок батальона на вражеский дзот, они, возможно, припомнятся. Как припомнится и «голая веточка», сорванная Борисом. Пока же читатель отнесется к словам полковника как к законному и обоснованному предупреждению старшего командира, не таящего своего «откровенного беспокойства, не предусмотренного никаким уставом». Гуляев и Ермаков знали друг друга со Сталинграда. «Был полковник одинок, вдов, бездетен, и он точно бы видел в Ермакове свою молодость и многое прощал ему, как это иногда бывает у немало поживших и не совсем счастливых одиноких людей».