Сочинение на тему Поэтический дневник романтической души (Джордж Гордон Байрон, «Паломничество Чайльд-Гарольда»)»

Впервые с предельной откровенностью заговорив в стихах о сотрясавших его сердце бурях и страстях, Байрон произвел настоящий переворот в лирике. До него поэты преимущественно писали о любви и ненависти, радостях и страданиях как об обобщенных, отвлеченных, а нередко и ус­ловных чувствах. Байрон же выворачивал душу наизнанку, придавая лири­ческому повествованию характер личного дневника, во всей полноте раскрывающего индивидуальное своеобразие поэтического «я». Этот «дневник» представлял персонажа, движимого чувством острого неприятия буржуазно-аристократического общества и выражающего это чувство в широчайшем диапазоне духовной жизни — от парализующей душу «мировой скорби» до самого отчаянного, воистину титанического бунта. Мятежный и мятущийся, тоскующий и бунтующий, неприкаянный и независимый, презирающий европейскую современность и ищущий истинные ценности за ее предела­ми, многим он казался поэтическим двойником самого Байрона. Но при всем своем сходстве с поэтом герой этот являл собой еще и собирательный образ поколения, рожденного для великих свершений, но не нашедшего достойного применения своим силам в Европе начала XIX в. Впервые крупным планом портрет байронического героя был изображен в первых песнях поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда», которую автор по завершении еще двух песен (это произошло через девять лет после на­чала работы над поэмой, когда была создана значительная часть великих поэтических полотен) назвал своим «самым большим, самым богатым мыслями и самым широким по охвату» сочинением. «Паломничество Чайльд-Гарольда» написано в форме свободного лирического рассказа о странствиях молодого, но уже разочаровавшегося в жизни аристократа, не лишенного неких духовных задатков, но лишенного возможности их реа­лизовать. Путь Гарольда лежит через сражающуюся с наполеоновским нашестви­ем Испанию (первая песня), страдающие под турецким владычеством Ал­банию и Грецию (вторая песня), Швейцарию, история и природа которой в поэме противопоставляются эпохе наполеоновских войн (третья песня), наконец, через порабощенную чужеземцами Италию (четвертая песня). Из этих уголков «паломничества» главного героя образуется широкая панора­ма европейской действительности начала XIX в. Однако вовсе не она явля­ется главным предметом художественного изображения в произведении, а личность, сформированная этой действительностью и пытающаяся в ней найти свое место (что и подчеркивал поэт, именуя «Паломничество...» «человеческой поэмой»). Ориентация на художественное осмысление современной личности определила общее построение сюжета поэмы, подчинив его внутренней логике автора, перемежающего картины из жизни разных стран описаниями души своего героя, а также размышлениями о природе, сокровищах культуры, судьбах народов, дав­ней истории и современной политической ситуации в Европе. Таким образом, поэма представляет собой своеобразный лирический путевой дневник, характеризующийся свобод­ной композицией и изобилием авторских отступлений. Задаче свободной формы пове­ствования служит и так называемая спенсерова строфа, допускающая, по словам Байрона, огромное разнообразие в выражении поэти­ческой мысли. Путешествие Чайльд-Гарольда совпадает с периодом важных истори­ческих перемен, охватывающим французские завоевательные войны, свержение Наполеона и последовавшую за ним политическую реакцию. Данное совпадение неслучайно: оно является четким указанием на то, что внутренний кризис, побуждающий героя скитаться с опустошенной душой по белу свету, является непосредственным продуктом современной обще­ственной жизни. Поэтому Гарольд, пораженный неотвязной скукой, непо­колебимым равнодушием к привычным житейским соблазнам, иными словами, тем состоянием, которое Байрон называл «болезнью ума и серд­ца роковой», а Пушкин — «преждевременной старостью души», представал не только своеобразной личностью, но и рупором своего поколения. Это поколение, родившееся, как и Гарольд, в годы Французской революции и так же как он, в годы взросления пережившее разочарование современной историей, сходу узнало себя в главном герое байроновской поэмы. Одним из свидетельств тому может служить художественная литература начала XIX в., откликнувшаяся на появление Чайльд-Гарольда длинной шеренгой персонажей, укутанных в «гарольдовы плащи».По своему возрасту, умонастроению, характеру и даже самому «маршруту» путешествия Чайльд-Гарольд настолько явственно напоминал Байрона, что многие современники сочли его автопортретом поэта. Однако автор поэмы возражал против такого истолкования: «Я никоим образом не наме­рен отождествлять себя с Гарольдом, — заявлял он, — я буду отрицать вся­кую связь с ним. Если частично и можно думать, что я рисовал его с себя, то, поверьте мне, лишь частично, а я не признаюсь даже и в этом... Я ни за что на свете не хотел бы быть таким субъектом, каким сделал своего героя». Действительно, «частичное» сходство (признаваемое, как видно из приве­денной цитаты, самим поэтом) не должно заслонять собой принципиаль­ных различий между автором и его героем. Гарольд, введенный, по словам Байрона, для связи разных фрагментов поэмы и зачастую теряемый пове­ствователем из поля зрения, — персонаж достаточно условный и лишенный развития; он как бы застывает в своем изначальном состоянии разочаро­ванности и презрительного безразличия к миру. Спору нет, это состояние было хорошо знакомо поэту, потому и воспроизводившему его во многих своих произведениях, но всё же являлось лишь одним из «слепков» его разнообразной душевной жизни. И там, где Гарольд равнодушно созерца­ет открывающиеся его взору картины, звучит голос повествователя, него­дующе или сочувственно оценивающего современность, с гордостью или тоской вспоминающего о великом прошлом, страстно призывающего к борьбе с угнетателями или задумчиво размышляющего над философскими вопросами. Иначе говоря, образ автора (или лирического героя) — такой же центральный персонаж поэмы, как и Чайльд-Гарольд, и так же, как Чайльд-Гарольд, фокусирует в себе важнейшие мотивы байроновской поэзии. Всю жизнь Дж. Г. Байрон ставил борьбу за свободу выше поэтического творчества. В годы ранней своей славы он записал в дневнике: «Кто бы стал писать, если бы имел возможность делать нечто лучшее?.. Действий, действий, действий, — говорю я, — а не сочинительства, особенно в стихах». Однако именно в творчестве, в художественно совершенной форме поэт обессмертил свое стремление к свободе... «Потому что, — как заметил литературовед А. Зверев, — проходят эпохи и далекой историей становятся события, волновавшие Байрона, а его поэзия звучит всё тем же набатом, призывающим к борьбе против любой тирании и любой несправедливости. Она и сегодня сияет... скорбной звездой, чей луч не затеряется в ослепи­тельном свете, отбрасываемом другими планетами, загоревшимися на небе поэзии...»