Сочинение на тему Человек и революция (по роману Б. Пастернака «Доктор Живаго») 1»

Тема «человек и революция» волновала многих писателей XX века. И это естественно. Слишком велико оказалось ее влияние на людей, слишком много было искалеченных судеб. Восторги, проклятия, апатия и отчаяние, попытки понять и принять, невзирая ни на что... Роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» — история жизни типичного «положительного» интеллигента той поры, умного, талантливого, пытливого, лишенного обычных предрассудков, жаждущего не поверить (что всегда проще), а осмыслить и понять. Это и хроника тех лет — с точки зрения нескольких семей, близких по родству, дружбе, соседству. Но самое главное — это хроника душевного состояния Юрия Живаго, его поиски истины, его мысли об окружающем, его попытки понять, почему Россия идет столь кровавой дорогой. Автор отдает герою романа не только свои лучшие стихи, но и самые свои сокровенные, самые выношенные мысли, его устами пытается передать свое видение событий, потрясших страну. Условно говоря, роман «Доктор Живаго» — это история борьбы человека, Личности, с общим ходом истории. История давит, ломает, заставляет смириться, чтобы выжить. Так, как смиряются многие. И не то чтобы главный герой (а с ним и автор) приняли революцию в штыки. Оба они прекрасно понимают, как понимали это практически все честные интеллигенты той поры, что революция неизбежна. Ее подготовила та эпоха, когда «обжоры тунеядцы на голодающих тружениках ездили, загоняли до смерти». «Грязь, теснота, нищета, поругание человека в труженике, поругание женщины. Была смеющаяся, безнаказанная наглость разврата маменькиных сынов, студентов белоподкладочников и купчиков. Шуткою или вспышкой пренебрежительного раздражения отделились от слез и жалоб обобранных, обиженных, обольщенных». Живаго прекрасно осознает, что при всех преимуществах лично его существования, «основная толща народа веками вела немыслимое существование... неестественность и несправедливость такого порядка давно замечена». Понимает он и то, что «частичное подновление старого здесь непригодно, требуется его коренная ломка. Может быть, она повлечет за собой обвал здания. Ну так что же? Из того, что это страшно, ведь не следует, что этого не будет?» Правда, оказывается, что одно дело — рассуждать о необходимости ломки, и совсем другое — видеть настоящие, не умозрительные, трупы на улицах и бояться за свою семью. Юрий Живаго бежит с семьей из Москвы от голода и разрухи — и по дороге видит «кровавую колошматину и челове-коубоину, которым не предвиделось конца. Изуверства белых и красных соперничали по жестокости, попеременно возрастая одно в ответ на другое, точно их перемножали. От крови тошнило, она подступала к горлу и бросалась в голову, ею заплывали глаза». Но как случилось, что идея общего блага обернулась полной своей противоположностью? Да, с одной стороны, как всегда бывает, к победившей стороне примкнуло много всякой грязи — карьеристов, просто людей нечестных и жестоких. Но как терпят, как допускают остальные? Лара Антипова, любимая Юрия, рассуждает: «Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями». Это ясно видно на примере того же Ду-дорова, у которого собственное мнение умерло после ссылки, и он сам говорит, «что доводы обвинения, обращение с ним в тюрьме и по выходе из нее и в особенности собеседования с глазу на глаз со следователем проветрили ему мозги и политически его перевоспитали, что у него открылись на многое глаза, что как человек он вырос». И автор замечает: «Добродетельные речи Иннокентия были в духе времен». И далее: «Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю». Но Дудоров «перевоспитался», после тяжких испытаний — а у многих сработал инстинкт выживания. Последствия этой всеобщей напуганности, страха перед собственным мнением мы ощущаем и сейчас. В чем же главное отличие героя от его же друзей-интеллигентов, почему он пользуется столь явной симпатией автора, и почему он столь раздражает власти? Юрий Живаго пугает близких и провоцирует власти не тем, что метко стреляет и готовится к борьбе, а тем, что не желает и не может жить чужим мнением. Ему жизненно необходимо самому во всем разобраться, все судить судом своей совести. И не указ ему ни общее мнение, ни прямая угроза жизни его и близких. Он не расклеивает прокламаций, не призывает народ к борьбе, но он опасен, как тот мальчик из сказки Андерсена, который рано или поздно в простоте своей может крикнуть: «Король-то голый». В нем нет отчаянного бесстрашия Антипова-Стрельникова, но есть, возможно, большее — мужество глядеть фактам в глаза и мужество верить себе. Жизнь жестоко обходится с героем. Нет, его не расстреливают, даже посадить не успевают — но он теряет семью, любимую женщину, теряет вкус к любимой работе — медицине, творчество его никому не нужно, уставший и печальный человек без определенных занятий, «похожий на искателя правды из простонародья»... И когда забрезжит надежда, появится возможность писать — погибает от сердечного приступа в неисправном трамвае. Эта смерть — от удушья — очень символична. От нравственного удушья гибла русская интеллигенция. Часть ее была расстреляна, сгнила в лагерях, погибла от голода, болезней в годы революции и гражданской войны, часть уехала или была изгнана за границу, часть стрелялась и вешалась сама, не вынеся цинизма повседневности. Зато появилась замена — эдакие «швондеры» от литературы, те, кто не испытывал особых душевных мук при виде бесчеловечности происходящего. Сам Пастернак, принявший революцию с той восторженной жертвенностью, которая так характерна для великих поэтов того времени (того же Блока, например), очень долго пытался найти оправдание насилию, сравнивал свое время с эпохой Петра, когда преобразования тоже соседствовали с мятежами и казнями. Конец таким его воззрениям положил 1932 год, когда он вместе с другими писателями отправился на Урал собирать материалы о жизни новой деревни. Увиденное перевернуло всю его жизнь. Он признавался затем в воспоминаниях: «То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно... не укладывалось в границы сознания. Я заболел, целый год не мог спать». Впоследствии, в «Докторе Живаго», он выдвигает свою версию последовавших затем массовых репрессий — требовалось утопить в крови правду об ужасах коллективизации, посеять массовый ужас, чтобы никто не смел и подумать, не то что выговорить. Юрий Живаго в этом смысле — фигура редкая и героическая. По большому счету, он выиграл. Да, не удалось счастье, да, утеряны любимые люди, да, жизнь сурова и бессмысленна. Но до последнего вздоха оставалась живой Душа, не проданная и не преданная.